— Слушай, секс и так слишком смешное занятие, чтобы ещё шутить в процессе, хочешь, чтобы меня во время оргазма порвало от безумного ржача, как грелку тузика?
— А ты вообще пробовал смеяться во время оргазма?
— Плохой, плохой мальчик. Мало тебе алкоголя, так ты ещё и травкой балуешься.
— Ничем я не балуюсь, это всё Андрей!
На его беззаботное лицо набегает тень. Я вздыхаю.
— Для природы делать детей вовсе не весело, иначе бы нам было щекотно, а не только приятно.
Он прыскает сквозь сжатые губы. И по обидному тону смеха понятно, что смеётся он не над шуткой, а над моим чувством юмора. Мелкий негодный засранец! Посмотрим, кто будет смеяться последним.
— Что это? — спрашивает он, наблюдая, как тает на моей головке белая масса.
— Кокосовое масло холодного отжима, — нравоучительно заявляю я, отставляя баночку и размазывая то по члену.
— Вкусно пахнет.
— Люблю всё натуральное. Поэтому никакого парфюма и бритья ниже подбородка.
— Средневековый деспот!
— Да, — подтверждаю я, вытирая блестящие пальцы об его анус, и, добавив заветное «доверься мне», сходу проскальзываю внутрь.
— Ай! — вскрикивает он, пытаясь оттолкнуть мои бёдра руками.
— Ну-ну, расслабься, зайка. — Проталкиваюсь глубже, ласкаю его яички, чуть сжимая и отпуская.
— Какая я тебе, блядь, ай, зайка! Ещё раз, ай, так меня назовёшь!.. — скалит он зубы и шипит. — У тебя же хуй в два раза меня толще. Ты его специально, что ли, помпой расширял и нара-ащивал?!
— Тоже такой хочешь?
Скольжу масленой ладонью по его головке, по особо чувствительному венчику. И, будто добывая огонь, быстро-быстро тру его между ладоней. О да, мой юный падаван, я знаю не один десяток способов мастурбации. И ты тоже их узнаешь, я всему тебя научу.
— Нет, мне мой красавец нравится, а не этот го-облин.
— Гоблин, значит. — Всаживаю особенно глубоко и жёстко.
— А-а-а! Сучий. Сраный. Гоблин! А-а-а!
Все мои ладони и пальцы в липкой сперме. Я облизываю их, наслаждаясь его удивлённым подёрнутым поволокой сумасшедшего наслаждения взглядом. И, ускорившись, обильно и остро кончаю, будто и не было этой сумасшедшей ночи. Ловлю языком вытекающие наружу капли. А Костя лежит и вздрагивает. Как-то не так вздрагивает. Заглядываю ему в лицо.
— Да что же ты у меня такой плакса? Никак не отпустит?..
— Обними меня. — Укладываюсь рядом на бок. Он втискивается в меня спиной. Под рукой бьётся сердце. — Так больно одному. Побудь со мной. Хочу твоей любви.
Я крепко-крепко обнимаю его, как маленького ребёнка, забирая всего-всего в собственное сердце, пытаясь отогреть и согреться самому. Спускаю руку вниз, зажимая всё его расслабленное хозяйство в горсти. У меня тут же вновь наливается силой, и я плавно вхожу в него. Он стонет, впиваясь ногтями в руку, направляя её, показывая, как и где ему нравится, чтобы его ласкали. И у него тоже поднимается. Мы никуда не спешим, нежась и наслаждаясь ощущением единения. Я почти не двигаюсь, идя навстречу, лишь когда он сам прижимается ко мне. Зарываюсь носом в его затылок, вдыхаю аромат, желая пропитаться и раствориться в нём. Раствориться в этом незаслуженном мальчике, до последней частички души и тела, мне ведь себя совсем не надо, я так бесконечно и безнадёжно от себя устал. Пусть только он будет и ничего больше. И всё это счастье длится, длится и длится…
Мы с волчьим аппетитом завтракали, закидывая в топку всё, что только попадалось на глаза. Присмиревший Костя искоса на меня поглядывал.
— Ладно, не жмись, спрашивай уже, что хочешь.
— У тебя… — Он облизал разом пересохшие губы. — У тебя кто-нибудь есть?
— Моё жильё похоже на квартиру примерного семьянина?
— Нет, особенно это, — кивнул он на закрытую дверцу случайно обнаруженного в поисках утюга, чтобы погладить свою одежду, пока я мылся в душе, арсенала. — И ты всем этим пользуешься, даже тем здоровенным?..
Я вспомнил давешний эксперимент.
— Нет, бля, коллекционирую.
В Костиных глазах плеснуло уважение. Да, сейчас он мог такое оценить.
— А дети у тебя есть?
— Возможно… Дочка…
— Ты с ней не общаешься? А почему?
— Не знаю! Ты чего прицепился? Поговорить больше не о чем? — злился я то ли на него, то ли больше на себя.
— Ты её бросил? — не унимался въедливый гадёныш. — Почему? Не любишь детей?
Я взирал на не в меру любопытного паршивца, и мне хотелось его придушить. Или, опять же, себя?
— Я обожаю детей… и дочь люблю, даже не зная. Но я…
Костя напряжённо и выжидающе смотрел на меня.
— Я думал… Я думал, что у меня получится… Получится с Веркой, что я смогу стать нормальным. Пока она была беременна и о сексе не шло и речи, я был по-настоящему счастлив. Но чем ближе дело шло к родам, тем отчётливее понимал, что не смогу с ней спать после, не смогу дать так необходимого каждому нормальному человеку тепла и ласки. Что рано или поздно она поймёт, какой я, или решит, что не люблю её или люблю другую, или сама найдёт себе нормального мужика. А я буду ходить, сшибая люстры рогами, и втайне радоваться да благодарить незнакомца за то, что он взял на себя мой супружеский долг. Так зачем вся эта ложь?
— И из-за этой эгоистичной хуйни ты бросил своего ребёнка?!
Губы Кости кривились, подбородок подрагивал, а в глазах стояли слёзы.
— Ты чего? — потянулся я к нему.
— Не трогай меня! — Он вскочил, опрокидывая табурет и пятясь к двери. Лицо его перекосилось в мучительной гримасе злобы от раздирающих душу противоречивых чувств.
— Костя…
Его вид пугал меня до усрачки. Я оцепенел, не понимая, что происходит.
Он открыл входную дверь и выплюнул уничтожающее всякую надежду на будущее, втаптывающее душу в стылую грязь чёрной безнадёжности, беспросветное и беспощадно-окончательное:
— С днём рождения… папа!
========== 6. Мёртвый ==========
Что же делать, коль сердце мертво
И не верит уже чудесам,
И на всё наплевать пустым небесам,
И не смотрит никто в слепое окно,
А во тьме всё идёт и идёт немое кино?
Что же делать, коль дети играют в войну,
Призывая в сердца леденящую тьму,
Когда смерть превращается в выход
Для юных и чистых сердец
И никто не прошепчет во тьме: «неужели конец?»
Я устал платить дань
Серебром безрадостных дней.
Я устал видеть сны,
А за окнами воет метель.
Где же ты, где?
Я оглох и ослеп, я пил водку из горлышка и не чувствовал вкуса. Выжрал всё, что только смог найти, обоссался и зассанным залез на диван, чтобы кое-как завернуться в запятнанный спермой саван простыни и уткнуться мычащей и воющей мордой в подушку, хранящую его запах, не ощущая его. Всё, что было во мне моего, выгорело изнутри. Пустая, никому не нужная скорлупка. Любое воспоминание о Косте причиняло боль, потому что каждое пережитое мгновение я теперь видел его глазами. Понимал, почему он с самого начала показался мне таким родным и знакомым. И я больше не сопротивлялся пожравшей меня ненависти. Я даже подумать ничего о нём не мог, тут же безвозвратно проваливаясь в чёрную бездну несуществования. Я перестал бороться и позволил себе умереть, отпустив стремление быть на волю и отдавшись тёмной всесокрушающей волне уничтожения.
