Я твоя навеки, ты мой навсегда (СИ) - Ночь Ева

Хлясь! – вышло громко и весомо. Моя пятерня у Богдана на щеке смотрелась как клеймо. Но любоваться я не стала: меня трясло.

– Кажется, я всё же ошибся с лужей, – произнёс он слишком спокойно, а затем сорвал проволочный «намордник» с шампанского, мастерски выбил пробку и направил пенную струю прямо мне в лицо. – Остынь, Илон.

Богдан

Я сделал это с наслаждением. И не потому, что она меня ударила, нет. Не мог и не хотел видеть в ней мымру с почти отсутствующими половыми признаками.

Это что за образ? Она что, детишек пугает?

– Ах, ты!.. – задохнулась Бояркина (или уже не Бояркина?..) и полезла драться.

Учитывая, что лицо у неё в пене, будто верблюд её любовно оприходовал, а вместо глаз – очки замыленные, вышло у неё так себе: Илона начала падать.

Я не оплошал – подхватил. Ну, я ж не сволочь. К тому же, не хватало, чтобы она убилась тут, у меня на глазах. Я на это не подписывался и смерти ей не желал.

Илона издала то ли писк, то ли рёв – нечто среднее, попыталась вырваться. Я прижал эту мокрую крысу к себе и зачем-то содрал с неё очки.

И всё. Мир рухнул.

Ресницы у неё стрелочками слиплись. Глаза беззащитные. Что в них? Боль? Ярость? Беспомощность?

– Островский, тебе это с рук не сойдёт! – прошипела она.

– Согласен, – кивнул головой и впился поцелуем в её губы.

Ничего не изменилось. Сто лет в обед прошло, как мы расстались, а губы у Бояркиной (пофиг, кто она там сейчас, для меня – Бояркина!) такие же: полные, сочные, пахнут апельсинами и чем-то таким будоражащим. И от неё запах – родной, будто взял и шагнул на десятилетие назад.

Ей двадцать. Мне двадцать пять. А это наш тот самый поцелуй, от которого тормоза отказывают и крышу сносит.

Я потянул её на себя. Она по инерции за мной шагнула. Ещё бы, я её держу за лицо, как будто конец света, а она – моя самая ценная реликвия, без которой мне каюк. И пока мозг окончательно в штаны не перетёк, одной рукой нашарил замок. Клац! Путь к отступлению отрезан!

Теперь можно и расслабиться, и выдохнуть.

Я отрываюсь от Илонкиных губ, дышу как конь, что пришёл к финишу первым, и волосы её распускаю. Тугой пучок не без усилий, но поддаётся. Влажные пряди падают ей на плечи. Так-то гораздо лучше. Аж легче стало, ей-богу.

А затем – пальцами по пуговицам её наглухо застёгнутого пиджака. Извлечь из петелек. Свободу женскому телу! Нет рабству! Да здравствует равенство и братство!

Под белой в мокрых пятнах шампанского блузкой грудь вздымается. Боже, кажется, я сейчас опозорюсь, как мальчик, который женские прелести впервые узрел…

– Ты что творишь, Островский? – пытается Бояркина оттолкнуть меня слабыми руками. Толчок в мою грудь получается у неё так себе – неубедительный. А может, это я нифига не ощущаю, потому что вся её возня подобна комариным укусам, когда всё равно ничего не чувствуешь, потому что переполнен совершенно другими ощущениями.

– То же, что и ты, – отвечаю я ей хрипло, не отрывая взгляда от груди. – Только вместе, как когда-то, – выдаю я, плохо соображая, что вообще делаю. Она права. Вытворяю чёрт знает что, но мне абсолютно не стыдно – я слетел с катушек, вышел на знакомую орбиту и возвращаться не собирался.

С каким-то нереально длинным вздохом я наконец-то накрываю её холмики ладонями.

Это прекраснее, чем я помнил. Это вообще отшибает мозг.

Всё, что произошло дальше, иначе как затмением и не назовёшь.

Илона замерла. Пальцы её безвольно проскребли по моей груди – и предохранители сгорели, пробки вылетели, свет погас.

Остались лишь вспышки, проблески, звёзды, что загорались и тухли, потому что терялись в пламени, сжирающем меня заживо.

Не знаю, как я умудрился задрать узкую юбку и спустить вниз всё, что под ней было. Не имею понятия, как сражался с собственными штанами.

Помню лишь наше сорванное дыхание и мои собственные глухие команды, которые я бормотал, как заведённый, пока мог:

– Вот так! – твердил я, отбрасывая Илонкины туфли хрен знает куда.

– Вот так! – сжимал я её задние полушария и сходил с ума, потому что так было правильно. Единственно верное решение – здесь и сейчас. Она и я.

– О, да! – стонал я, поднимая её вверх и врываясь в тесные глубины до упора, до тех пор, пока не понял: дальше уже некуда. Вошёл по самую рукоятку.

– Обхвати меня ногами! – просил, почти умоляя, и она сделала то, чего я желал больше всего.

– Вместе, ты и я, – дышал Илоне в шею и целовал, упиваясь нашими слаженными движениями.

Всё было так знакомо, привычно, здорово, словно никогда и не заканчивалось. Всё было в миллиард раз лучше и умопомрачительнее, чем я помнил и что прокручивал одинокими ночами, вспоминая, восстанавливая, бередя раны, что никак не хотели заживать ещё очень долго… Так долго, что я потом сам себя ненавидел.

В тот момент я не помнил её предательства и лживости.

Мир наших противоречий уполз, скуля, куда-то далеко-далеко. Жило лишь вожделение, ярость наших толчков, пульсация вен, ритм обезумевших сердец.

Илона цеплялась за мои плечи, словно я – последний оплот. Я держал её так, словно боялся, что если отпущу, то потеряю что-то очень важное и ценное.

Она задрожала в моих руках. Я догнал её и ответил тем же. Один тихий стон на двоих. Теперь мы оба мокрые и горячие, сплетённые, спаянные так, что не разорвать, не расцепить, не разрушить.

И когда я наконец пришёл в себя, то понял, что мы натворили.

Ладно. Что я натворил. Никогда не перекладывал свою ответственность на другие плечи. Уж на Илонкины я точно ничего перекладывать не собирался. Не по-мужски это.

Мне и в страшном сне привидеться не могло, что радость от бабушкиной успешной операции закончится вот этим. Тем самым. Да ещё с предательницей Бояркиной, которую я не видел одиннадцать лет.

Стоило вернуться домой, чтобы почти сразу же наткнуться на неё. Ирония судьбы, не иначе. С лёгким паром я тоже не оплошал.

В огромной многомиллионной столице я припёрся именно туда, где властвовала Илона Бояркина. Девушка, которую я любил до беспамятства. Девушка, что отбросила меня как сломанную вещь только потому, что я не оправдал каких-то её ожиданий. Короче, был для неё нехорош и материально неустойчив.

Долгими ночами, находясь за пределами родины, я представлял, как приду весь такой прекрасный, богатый, перспективный, встречусь с нею словно невзначай, гляну как на пустое место и пройду мимо под ручку с какой-нибудь охрененной блондинкой с ногами от ушей.

А получилось как получилось.

Спонтанно, по-дурацки, без подготовки.

К тому же, мы, кажется, переспали. То есть занимались любовью. В офисе. Как одержимые похотью подростки.

Сумасшествие какое-то.

И сейчас я держу её на руках, прижимая к себе. И самое страшное – отпускать не хочется. Руки разжать невозможно.

Я чувствую, как она проводит ладонью по моей щеке. Нежно-нежно – так кажется мне. Но этого быть не может, конечно. Илона-предательница вряд ли способна на такое проявление чувств.

Или?.. Всё это игра? Ведь я теперь не тот нищеброд, как раньше. Не пацан почти с улицы, лишённый наследства, должности и прочих прелестей жизни.

Я отпускаю её наконец-то. Ставлю на пол. Зачем-то поправляю на ней юбку.

– Прости, – выдавливаю я из себя. – Кажется, мы слегка увлеклись. Прошу прощения за недостойное поведение.

Чопорно как-то, по-дурацки. Пафосно и неправильно, что ли. Особенно если стоишь с расстёгнутыми штанами.

– Да, конечно, – отворачивается Илона, пряча за распущенными волосами лицо.

Она наклоняется, собирая свои вещи. Влезает голыми ногами в туфли. В одну. Вторую ищет. Я её куда-то закинул.

– Ты иди, Островский, – говорит она спокойно, не поворачиваясь ко мне. – Иди. У тебя дел много. А у меня тут свои. Закончить нужно. Даже если я протёрла все простыни мира ради этой должности, работу за меня никто делать не будет.

Спина у неё прямая, лопатки сведены.

Настоящая бизнесвумен.

Ну и хрен с ней. Никаких эмоций. Бездушная кукла. Манекен для деловой одежды. Пусть хоть заработается тут.