Я не припоминаю, чтобы когда-либо видел ее такой… взволнованной? Растерянной? Несчастной?
Марк, что происходит? — идеальные губы складываются в слова и наконец отвлекают меня от созерцательности. — Почему ты здесь?
Я переезжаю.
Девушка растерянно трясет головой, переводя взгляд с чемодана в распахнутом багажнике машины на меня и обратно.
Я вижу, — произносит она еле слышно. — Но зачем? Объясни мне, Марк, — ее голос начинает звенеть от волнения. — Я столько раз просила тебя перебраться ко мне, но ты каждый раз говорил, что не хочешь оставлять родителей, что твой долг присматривать за ними… и вот ты бросаешь их, чтобы заселиться в какую-то дешевую меблированную комнату! Более того, ты даже на мои звонки перестал отвечать… Я вчера раз сто звонила, ты не мог не заметить этого. Что происходит, милый? — тут она замолкает, чтобы взять себя в руки, и более твердым голосом осведомляется: — Это все из-за того воскресного разговора, да? Ты не хочешь нашей свадьбы, поэтому и бежишь?
Не без удивления смотрю на свою подругу: сегодня она кажется мне далекой, как никогда… я как будто бы первый раз вижу ее по-настоящему.
На самом деле я и думать забыл о свадебном разговоре: после него произошло столько всего вытеснившего всякие мысли о нем, что слова Вероники кажутся мне отголосками некой прошлой жизни, уже подзабытой мной. Мне даже стыдно за эти свои чувства…
Беру девушку за ее обнаженные плечи, заглядываю ей прямо в глаза и спрашиваю:
Ты любишь меня, Вероника? Ты по-настоящему любишь меня?
По ее лицу проходят волны эмоций: недоверие, испуг, шок и гнев — всё это выливается в итоге в один-единственный отчаянный полувопрос-полувскрик:
Так ты сомневаешься в моих чувствах? — она тяжело дышит, словно пробежала марафон в тысячу километров. — Да, я люблю тебя. Я очень люблю тебя, Марк. А ты… ты любишь меня? — этот еле слышный полушепот, которым Вероника заканчивает свое признание, заставляет меня разжать свои пальцы, и девушка делает шаг в сторону… Страх так и плещется в ее голубых глазах. Она боится ответа на вопрос, который сама и задала…
Не хочу ее обманывать, но затянувшееся молчание говорит яснее любых слов, и Вероника зажимает рот ладонью, чтобы сдержать рвущиеся наружу рыдания.
Я не знаю, — произношу я наконец. — Я не знаю даже, кто я сам такой… что в таком случае я могу знать о любви? У меня такое чувство, словно я только что проснулся от глубокого сна… словно только сейчас я и начинаю жить по-настоящему, — на секунду отвожу взгляд в сторону, не в силах сдержать рвущиеся на волю эмоции. — Я не могу этого объяснить, Вероника, просто дай мне время, хорошо? Мне надо собраться с мыслями… Мне надо побыть одному.
По щекам девушки текут слезы и она отчаянно закусывает губы, чтобы хоть как-то унять этих непрошеных «гостей», капелью стекающих с ее подбородка.
Ты ведь знаешь, что можешь обо всем мне рассказать? — говорит она мне сквозь слезы. — Я всегда пойму тебя… Ты самый дорогой для меня человек на всем белом свете, Марк, — она протягивает руку и сжимает мою ладонь в ободряющем жесте. — Прошу тебя, не отмахивайся от нас, повинуясь сиюминутному порыву? Я столько лет люблю тебя… и ты тоже любишь меня… Ты просто запутался, я могу это понять, — новая серия всхлипов прерывает ее слова. — Только не надо… не отталкивай меня… Дай нам шанс!
Ощущаю такое жестокое стеснение в груди, что воздух, кажется, вырывается из моей груди рваными, полузадушенными всхрипами, от которых горло дерет словно наждачкой. Впервые в жизни я с ужасом понимаю что жжение и сухость в глазах есть ни что иное, как отчаянное желание дать волю эмоциям и разрыдаться, подобно Ванессе, выплескивая всю тяжесть этой минуты да и саму тяжесть всей прошедшей недели в целом. Но ведь мужчины не плачут, разве не об этом твердят нам матери с самого детства? И я в последней трусливой попытке спрятаться от самого себя, приобнимаю плачущую Веронику и тихо шепчу ей в самое ухо:
Прости меня, Ника. Не плачь… Ты права, давай дадим друг другу второй шанс!
И я острожно глажу ее по спине до тех самых пор, пока ее тяжелые всхлипы полностью не прекращаются.
Глава 14.
Почти весь воскресный день я провожу в гордом одиночестве, обозначив его днем адаптации на новом месте… На самом деле мне просто не хочется никого видеть, а встреча с отцом так вообще пугает до дрожи, но тот, к счастью, никак себя не проявляет, наверное, решил выбрать выжидательную позицию, подобно бывалому охотнику, поджидающему дичь в кустах около ее норы, а, возможно, он просто ждет, пока сыновья «блажь» пойдет на убыль и проблема рассосется сама собой. Его флегматичной натуре такое вполне свойственно…
И вот теперь я снова сижу в кабинете доктора Хоффманна и не слышу ничего нового из того, что не было бы уже сотню раз сказано прежде… Лишь один раз доктор Хоффманн удивляет меня словами о том, что пациентка Ханна Вебер за прошедшую неделю показала определенный прогресс в положительную сторону и потому он готов пойти на риск (особенно учитывая пожелания самих родственников пострадавшей) по сохранению десятинедельного плода в ее чреве.
Профессор Шнитцке, специально приглашенный из Мюнхена, неодобрительно хмурится, высказывает свое авторитетное мнение, а потом прощается со всеми с кислым видом оскорбленной добродетели.
Мелисса лучится чистой, незамутненной улыбкой полнейшего счастья, и я рад, что хоть кто-то может быть по-настоящему счастлив, даже если это счастье с горьким привкусом медицинского учреждения, в котором твоя мать спит почти смертельным сном.
Намеренно задерживаюсь в кабинете доктора Хоффманна и нерешительно мнусь, не зная, с чего же мне собственно начать. То, о чем я хочу просить доктора, созрело в моей голове не в одночасье, и весь вчерашний день я тщательно взвешивал все за и против… Я хочу этого. Так будет лучше всего… для меня.
Вы хотели о чем-то поговорить, молодой человек? — любопытствует доктор Хоффманн, и его серые глаза так и поблескивают за стеклами очков.
Припоминаю наш прошлый разговор, вернее было бы сказать: я помню о нем очень даже хорошо и потому начать этот становится еще сложнее.
Дело в том, доктор Хоффманн, — глубокий вдох, — что я хотел бы просить вас о вакансии для себя, — выдох. — Я хотел бы работать в вашей больнице, если только мне найдется здесь место.
Доктор Хоффманн какое-то время молча рассматривает меня и делает это с таким заинтересованным видом, словно он является отчаянным энтомологом, а я, Марк, то редкое насекомое, которое тот жаждет заполучить в собственную коллекцию. Чувствую даже как препротивная струйка пота медленно стекает по моей спине, еще более усугубляя напряженность собственного ожидания.
Наконец мой невольный мучитель поправляет очки и произносит:
Хотите работать в нашей больнице, молодой человек? — и снова сверлит меня своими серыми глазищами. — Чем же обусловлено это ваше желание, позвольте узнать?
Пытаюсь улыбнуться, но лицевые мышцы словно одеревенели, выдавая лишь какую-то жалкую полугримасу, за которую ему даже неловко. Но иначе не выходит…
