Развод. Испеку себе любовь (СИ) - Марс Яна

Лёд пробежал по спине Али. Он привёл её сюда. Намеренно. Чтобы продемонстрировать: он — образцовый отец, присутствующий на жизни ребёнка. А она — мать, которая примчалась на час, с помятым лицом и в рабочей одежде.

Когда Соня вышла на сцену, Аля поймала на себе оценивающий взгляд Марины Станиславовны. Она видела, как взгляд сотрудницы опеки скользнул по её простым джинсам и куртке, а затем перешёл на дорогой костюм Ильи. Это была безмолвная, но унизительная оценка.

После выступления Илья подошёл к Соне, пока девочка бегала с друзьями.

— Костюм неплохой, — сказал он, — но, кажется, маловат. Рукава короткие. Надо было померить.

— Я купила его сегодня утром, — сквозь зубы ответила Аля.

— Вижу, — он кивнул с притворным сочувствием. — Спешила, как всегда. Как и с тем заказом для кафе. Как и со всем в последнее время.

Он не повышал голос, но каждое слово било точно в цель.

— Марина Станиславовна впечатлена нашими условиями, — продолжил он. — Отдельная комната для Сони, развивающий центр рядом, регулярное медицинское наблюдение. Всё, что нужно для гармоничного развития.

— У меня тоже всё будет, — прошептала Аля, сжимая кулаки. — Скоро.

— Скоро? — он мягко усмехнулся. — Аля, посмотри на себя. Ты на взводе. Ты не справляешься. Дай мне возможность дать дочери стабильность сейчас. Пока ты… приводишь дела в порядок.

Это было предложение капитуляции. Красиво упакованное, но капитуляции. Сдаться сейчас — значит, признать его правоту навсегда.

В этот момент к ним подбежала Соня.

— Папа, мама! Вы видели, как я танцевала?

— Конечно, солнышко, — Илья подхватил её на руки. — Ты была самой лучшей бабочкой. Поехали домой? Я купил тот торт, который ты хотела.

Соня посмотрела на Алю.

— Мама, ты поедешь с нами?

— Мама не может, родная, — мягко, но твёрдо сказал Илья, не давая Але вставить слово. — У мамы очень важная работа. Но мы с тобой её очень ждём в гости. Правда?

Девочка кивнула, но в её глазах мелькнуло разочарование. Илья понёс её к выходу, даже не оглянувшись. Марина Станиславовна последовала за ними, бросив на Алю последний, ничего не обещающий взгляд.

Аля осталась стоять посреди опустевшего зала, в котором теперь пахло конфетти и детским потеющим телом. Она смотрела на блёстки от костюма дочери, прилипшие к полу. Они блестели, как слёзы.

Она проиграла это сражение. Без единого выстрела. Просто потому, что у него было время, деньги и возможность быть "идеальным отцом" здесь и сейчас. А у неё была лишь надежда на счастливое будущее, которое всё отдалялось.

Вернувшись в цех, она не пошла в офис. Сняв с крючка тяжёлый фартук, она прошла прямо к печи, и надела его. Денис смотрел на неё с вопросом в глазах.

— Алёна Игоревна? У нас сегодня планы по тесту для пиццы…

— Отменяем, — коротко бросила она. — Будем печь ржаной. По бабушкиному рецепту. Тот, что с тмином.

Она подошла к мешку с мукой, с силой дёрнула за верёвку и начала замерять муку в огромную чашу. Движения её были резкими, почти яростными. Она не замешивала тесто. Она вымешивала свою злость, своё унижение, свою боль.

Она не могла позволить себе слабость. Не могла позволить себе быть просто мамой. Потому что мир жесток, и в нём побеждает тот, у кого длиннее руки и толще кошелё. Но она не сдастся. Она будет бороться. Даже если для этого придётся забыть, что такое нежность. Даже если её единственным ответом на удар будет — новый каравай хлеба. Тёмного, горьковатого, как её жизнь. Но своего.

31. Точка кипения

Тёплый, душистый ржаной хлеб с тмином вышел идеальным. С толстой, хрустящей корочкой, с мякишем, упругим и пористым, от которого по цеху разносился терпкий, почти хмельной аромат. Но для Али он был безвкусным: она пробовала хлеб и не чувствовала ничего, кроме кома горечи в горле.

События в лагере отдавались в ней глухим эхом унижения. Воспоминание о взгляде Марины Станиславовны — том самом, холодном, оценивающем — жгло сильнее, чем жар раскалённой печи. Она видела, как Денис украдкой поглядывает на неё, чувствуя напряжение, но боясь нарушить его вопросами. Галина Ивановна работала молча, не обращая на Алю внимание. И она была ей благодарна.

Тишину разорвал звонок. Аля вздрогнула, словно её поймали на чём-то запретном. Звонил незнакомый номер.

— Алло , — произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Алёна Игоревна? Говорит секретарь суда по делам семьи и опеки. Уведомляем вас, что предварительное слушание по вашему делу назначено на пятницу, ровно через две недели. Начало в 10:00. Явка обязательна. Рекомендуем подготовить все документы, подтверждающие вашу платёжеспособность и стабильность жилищных условий.

Голос на том конце провода был безжизненным, как голос автоответчика. Каждое слово падало на Алю свинцовой гирькой. Три недели. Двадцать один день.

— Спасибо, я… я поняла, — выдавила она и положила трубку, не дослушав стандартных пожеланий «хорошего дня».

Аля медленно прошла в офис и опустилась на стул перед ноутбуком. Экран был открыт на таблице с финансовыми прогнозами. Цифры, которые ещё вчера казались обнадёживающими, теперь выглядели жалкой пародией на успех. Чистая прибыль за месяц едва переваливала за сто тысяч. Даже если бы она вся уходила на погашение долга, до двух миллионов нужно было копить полтора года. А у неё оставалось чуть больше месяца. И теперь ещё суд, который может в любой момент лишить её главного мотива — дочери.

Отчаяние, холодное и липкое, поползло изнутри. Она схватилась за край стола, чтобы не упасть. Всё было напрасно. Все эти ночи без сна, горы муки, сломанные печи, унизительные переговоры… Всё это не имело никакого смысла. Она проиграла. Илья с самого начала был прав. Она — авантюристка, не способная на настоящий успех.

Из кармана джинс снова раздался звонок. На этот раз Илья. Она почти машинально ответила.

— Аля, — его голос звучал мягко, почти ласково. Неожиданно. — Я только что разговаривал с нашим общим знакомым из опеки. Слушай, я могу отозвать иск.

Аля замерла.

— При каком условии? — спросила она, уже зная ответ.

— Вернись. Хотя бы попробуй. Поживи здесь, в доме. Мы не будем сразу как раньше. Просто… начнём заново. Для Сони. Она скучает по тебе ужасно. Вчера плакала, что мама ни разу не ночевала в её новой комнате.

Его слова были отточенным кинжалом, который вошёл точно в самое больное место. Он не давил на деньги, на бизнес. Он снова давил на материнство, на её самое слабое место.

— Илья… — её голос сорвался. — Я не могу.

— Не можешь или не хочешь? — его тон оставался спокойным, но в нём послышалась сталь. — Аля, оглянись! Ты по уши в долгах, твой бизнес висит на волоске, а суд может оставить Соню со мной. На каком основании? На основании того, что у неё есть своя комната, а у тебя — диван в маминой хрущёвке! Ты действительно готова ради своего упрямства потерять дочь?

Она молчала. Слезы текли по её щекам сами собой, оставляя солёные дорожки на пыльной от муки коже.

— Я пришлю за тобой машину в семь, — сказал он, уже командным тоном. — Собери вещи. Ненадолго. Просто на пробу.

Он положил трубку. Аля сидела неподвижно, глядя в тёмный экран ноутбука, в котором отражалось её искажённое болью лицо. Он предлагал лёгкий выход. Тот самый, о котором она иногда думала глубокой ночью. Сдаться. Вернуться. Перестать бороться.

Она спустилась в цех. Денис и Галина Ивановна смотрели на неё с тревогой.

— Всё в порядке? — осторожно спросил Денис.

— Нет, — честно ответила Аля. — Совсем не в порядке. Я… мне нужно уйти пораньше сегодня.

Она не стала ничего объяснять, быстро собралась и вышла на улицу. Свежий воздух ударил в лицо, но не принёс облегчения. Аля пошла не к маме, а к дому. Она подошла к калитке, открыла ее и медленно прошла во двор. Перевела взгляд на окно комнаты Сони, где горел свет. Она представила, как дочь играет там, в своей новой комнате, которую обустроил Илья. Комнате, в которой не было ни одной её, Алиной, вещи.