Предатель. Я тебе отомщу (СИ) - Ким Виктория

Игорь улыбается — тепло, искренне, и в этой улыбке нет ни капли торжества, только облегчение. Он поднимает бокал, держит его в руке.

– Тогда за твою скорую свободу, Настя, – говорит он, и голос его звучит мягко, но уверенно.

Я беру свой бокал, пальцы всё ещё дрожат, но я поднимаю его, чокаюсь с ним.

Стекло звенит тихо, вино чуть плещется, и тепло от его слов разливается по груди, мягкое, непривычное, почти чужое. Но тревога остаётся — тонкой ниткой, что тянется из прошлого, из её криков, из моей злости, из этой жизни, что я всё ещё не могу отпустить.

Улыбаюсь Игорю в ответ, стараюсь, чтобы это выглядело естественно, но пальцы дрожат, когда я ставлю бокал обратно на стол.

Получится ли?

Я разучилась верить в лучшее, разучилась надеяться, и эта мысль цепляется за меня, как старая привычка, от которой я не знаю, как избавиться.

30. Артем

Бар гудит — голоса, звон стаканов, чей-то пьяный смех, всё мешается в мутный шум, что долбит по вискам, как будто кто-то лупит молотком прямо в череп. Сижу у стойки, пальцы сжимают стакан с виски, лёд давно растаял, и оно тёплое, горькое, отдаёт дешёвым пойлом, но я пью, глоток за глотком, потому что иначе голова разлетится на куски.

Пятый стакан? Седьмой? Не помню, да и какая разница.

Последние недели слились в одно — бары, тёлки, бутылки, и всё это тонет в этом чёртовом тумане, что я сам на себя напустил. Бармен косится на меня, глаза его узкие, насторожённые, но он молчит — знает, что я заплачу, а если нет, то вышвырнут, как мусор, и мне не впервой.

Я цепляю шлюх почти каждый вечер — то блондинка с тонкими губами, то брюнетка с пустыми глазами, все они одинаковые, воняют дешёвыми духами и дымом. Вчера одна осталась до утра, валялась в моей постели, пока я не выгнал её пинком, потому что её голос, её запах — всё напоминало Настю, и я не мог это вынести. Они все — просто тела, чтобы заглушить эту дыру внутри, но дыра только растёт, и виски её не заливает.

Телефон жужжит на стойке, экран мигает, и я вижу имя — Ира. Чёртова Ира. Рука дрожит, когда я беру трубку, пальцы липкие от пота и виски, и её голос врывается в ухо, резкий, злой, как ржавый гвоздь, что царапает мозги.

– Я подала заявление на увольнение, Артём, тебе нужно подписать его. С твоей фирмой покончено, – говорит она, и слова её бьют, как по морде, коротко, сильно, без предупреждения.

– Да вали ты куда хочешь, – рычу я, и голос хрипит, пропитанный алкоголем, срывается на каждом слоге. – Думаешь, мне не насрать, где ты там будешь со своим приплодом шляться? – добавляю, и сжимаю стакан так, что костяшки трещат, боль отдаётся в пальцах, но я её почти не чувствую.

– Ты хоть понимаешь, что творишь? – кричит Ира, и я слышу, как её голос дрожит, не от страха, а от ярости, чистой, горячей. – Я подам на алименты, Артём. На Тимофея. Будешь платить, хочешь ты или нет, – продолжает она, и это как бензин, что плещут мне в лицо, только вместо огня внутри вспыхивает злость, чёрная, липкая.

– Да мне похер на твоего сопляка! – ору я в трубку, и голос срывается в хрип, громкий, грубый.

Бармен вздрагивает, пара голов поворачиваются ко мне, глаза пялятся, но мне плевать — пусть смотрят.

– Подавись своими алиментами, сука, – бросаю я, и швыряю телефон на стойку.

Экран трескается с хрустом, осколки стекла блестят в тусклом свете, но я не смотрю — хватаю стакан, опрокидываю остатки виски в горло. Оно жжёт, горячо обжигает язык, гортань, но не заглушает эту злость, что рвёт меня изнутри, не убирает этот холод, что поселился в груди.

Ира после той сцены у меня дома — когда я чуть не трахнул ее (Или не убил? Точно не помню), — смотрит на меня, как на дерьмо, что прилипло к подошве.

Она больше не звонила после того дня, только сообщения слала — короткие, деловые, про Тимофея, про работу, а теперь вот это. Уволилась. И подать на алименты — это её последний удар, чтобы я почувствовал, как всё рушится. Но мне не больно, мне пусто.

Они все уходят. Ира, Настя, даже эти шлюхи, что утром исчезают, оставляя только запах сигарет и пустые бутылки.

Домой тащусь на такси, ноги заплетаются, ключ в замке не поворачивается, и я пинаю дверь, пока она не сдаётся. Квартира — помойка: пустые бутылки валяются повсюду, тарелки с засохшей едой громоздятся в раковине, вонь от мусора висит в воздухе, как напоминание, что я уже месяц, а может, больше, ничего не убирал. Падаю на диван, зажигаю сигарету, дым щиплет глаза, но я затягиваюсь глубже, до боли в груди. Стук в дверь — громкий, настырный, как молоток по башке. Тушу сигарету о подлокотник, оставляя чёрный след, и плетусь открывать, ругаясь вслух.

Мама стоит на пороге, лицо красное, глаза блестят от злости и слёз. Она вваливается внутрь, не дожидаясь, пока я её впущу.

– Ты что же творишь с собой, Артём? – голос её дрожит, но она выпрямляется, сжимает кулаки, оглядывая бардак. – Я выяснила, где Настя живёт. Ездила к ней, пыталась вразумить эту тварь, а ты… Посмотри на себя! – продолжает она, и слова её врезаются в меня, как пули.

– Ты была у нееё? – перебиваю я, и голос срывается в крик, ярость вспыхивает, горячая, слепая. – Ты что, мать, совсем спятила? Зачем ты туда попёрлась? – ору я, и шагаю к ней, кулаки сжаты, пальцы хрустят от напряжения.

– Я хотела, чтобы она одумалась, чтобы вы… – начинает она, но я не даю ей договорить.

– Да мне насрать, что ты хотела! – кричу я, и кулак бьёт по стене, штукатурка сыплется на пол, рука ноет. – Это из-за тебя всё! Вечно ты все портишь! Сначала цеплялась к ней по любому поводу, а теперь хочешь, чтобы она нормально реагировала! Ты делаешь только хуже! Вали отсюда, видеть тебя не хочу! – ору я, и толкаю её к двери, не сильно, но она отступает, спотыкается.

– Ты сам себя губишь, сын, – говорит мама тихо, почти шепчет, и уходит, хлопнув дверью так, что стекло в раме звенит.

Я стою, тяжело дышу, злость кипит, но под ней — пустота, чёрная, вязкая.

Она ездила к Насте. Эта мысль жрёт меня изнутри. Я скучаю по этой суке, по её голосу, по её запаху, хотя и ненавижу её всей душой.

На следующий день я на работе — голова трещит, будто её раскололи пополам, руки дрожат, кофе горчит и не спасает. Сижу в кабинете, пялюсь в бумаги, но вижу только её лицо — Настю, чёрт бы её побрал.

Телефон пиликает, короткий звук режет тишину кабинета, и я вздрагиваю, пальцы сжимаются на пачке сигарет, что лежит передо мной. Уведомление от госприложения.

Беру телефон, треснувший экран мутно светится, и я тыкаю в него, руки дрожат, липкие от пота. Открываю — «Заявление о расторжении брака». Настя подала. Дата свежая, вчерашняя, всё чётко, без единой ошибки.

Дыхание рвётся из груди, короткими рывками, и ярость накатывает, горячая, удушающая, как пар в перегретой бане. Это из-за матери. Она поехала к ней, растревожила эту змею, суку, и Настя решила меня добить.

– Блять! – вырывается у меня, голос хрипит, и я швыряю пачку сигарет в стену, они разлетаются, белые палочки падают на пол, как кости.

Часто дышу, грудь ходуном ходит, и я хватаю телефон снова, пальцы скользят, но я набираю сообщение Эльвире: «Настя подала на развод, сделай что-нибудь».

Она обещала подстраховать, если дойдёт до такого дерьма.

Приходят её вопросы — «Когда подала? Что в заявлении?» — и я отвечаю, тыкая в экран, пока буквы не плывут перед глазами.

Откидываюсь в кресло, падаю в него, как мешок, и тру лицо руками. Всё достало. Ненавижу, когда жизнь вываливается из рук, как мокрый песок. Сотрудники бегут из фирмы, как крысы с корабля — половина уволилась за неделю. Не то чтобы они незаменимые, но это бесит, каждый их уход — как плевок мне в лицо.

Спустя полчаса дверь кабинета распахивается без стука, резко, и я вздрагиваю, голова гудит от вчерашнего виски. Входит Эльвира — волосы стянуты в тугой хвост, лицо холодное, глаза пустые, как у рыбы на прилавке. Она кидает папку на стол, звук бьёт по нервам, громкий, как выстрел, и я морщусь, сжимаю виски пальцами.