Развод. Искусство слать всех на... (СИ) - Шевцова Каролина

О том, что это за отпуск, решаю в последний момент промолчать. Коля сам расскажет своей жене, что происходит у нас в семье. Или не расскажет, но тоже сам.

- Вы этого гада еще и в санаторий отправили, - от возмущения Оля кривит губы и чуть подается вперед, чтобы опереться руками о дверной косяк.

- Зато у меня будет почти три недели тишины. И я смогу разобраться со всеми делами. И знаешь что, Оль? Хоть я и буду сейчас занята, ты всегда можешь обращаться ко мне за помощью с Маркусом и вообще. Что бы вы ни решили с моим сыном, я не перестану быть бабушкой своему внуку и, возможно, подругой тебе.

- Вот же черт, - от Олиного вскрика, я вздрагиваю.

- Не хочешь быть подругами? Ладно, я не навязываюсь…

- Да нет, Маргарита Сергеевна, просто живот очень болит. Уже не тянет, а будто разрывается изнутри.

Подхожу к невестке и вижу, как на бледном лице проступил пот. А сама она вжалась в стену и закрыла плоский живот ладонями.

- Мышцы каменные.

- Сделать тебе чай?

- Лучше вызовите скорую, - жалобно тянет в ответ.

- Уверена? Может ты просто съела что-то не то? У меня есть аптечка…

- Аааай, мамочки… Маргарита Сергеевна, больно…

Не понимая, что происходит, достаю из кармана штанов телефон и набираю 113. Через несколько гудков мне отвечает диспетчер.

- Какие жалобы?

Смотрю на Олю, которая статуей замерла в дверном проеме и не шевелится, и мямлю что-то неразборчивое:

- Эм, женщина двадцати пяти лет, острая кишечная колика. Накануне была в ресторане. – Вспомнив, что Оля говорила про рис, отвожу трубку от лица. – Оль, ты суши там ела? Может ты рыбой отравилась?

- Маргарита Сергеевна, - она со стоном сгибается пополам и чуть не плачет. – Не ела я ничего, я… я малыша жду… ждала… жду! Господи, да помогите мне, пожалуйста!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я всегда отличалась хладнокровием. Экзамен в институт, свадьба, рождение сына, первый провал Стаса в бизнесе, потеря всего нажитого, унизительная измена не смогли меня сломить. Что уж, даже там, в маленьком кабинете, когда мой наблюдающий врач рассказывал мне про диагноз и его неутешительный последствия, я старалась сохранять спокойствие. Я думала, что это такая особенность характера, что я железная леди. Оказалось, я просто никогда не боялась всерьез.

Но сейчас мне впервые стало страшно. Страшно за Олю – скрюченную, с подогнутыми под себя ногами, она сама была похожа на эмбрион. Тот, который сейчас борется за жизнь у нее в животе.

Борется. И победит. По-другому быть не может.

- Все будет хорошо, - мой голос противно дрожит, тоже наверное впервые.

- Вы не бросите меня? Я очень боюсь больниц, пожалуйста, не уходите.

Оля подняла на меня бездонные, как два океана глаза. Бедная девочка, она так напугана, а я ничем не могу ей помочь.

- Оль, - глажу ее холодную руку, - я не уйду, пока мы не убедимся, что все хорошо. Скажи, какой у тебя срок?

- Четырнадцать недель.

- Даже так…

От ужаса у меня сбилось дыхание. Я надеялась услышать что-то меньшее - пять, шесть, семь недель, но четырнадцать… это же три месяца? Это еще шесть и на свет может появиться маленький, горластый человек? Очень сильно похожий на моего сына и на Ольгу, и самую малость на меня, потому что в этом и есть чудо рождения. Ты продолжаешься в каждом своем ребенке, во внуках, в правнуках.

А еще четырнадцать недель означают, что долго, очень долго Оля скрывала от меня беременность. Даже когда мы жили вместе и, как я думала, были откровенны друг с другом.

И последнее, о чем я думаю, что выкидыш в четырнадцать недель не то же самое, что в те же пять или шесть.

Оля зарывается лицом в подушку и плачет, пока я пытаюсь протереть ее мокрое от слез лицо холодной салфеткой.

- Все будет хорошо, - повторяю как заученное.

Она не реагирует. Тонкие плечи вздрагивают от каждого всхлипа.

- Оленька, маленькая, пожалуйста, успокойся, - уже умоляю я, - ты должна быть сильной ради нашего малыша, или малышки.

Невестка на секунду затихает. Смотрит на меня, будто сомневается, стоит это говорить или нет. И решившись, тихо шепчет:

- Малышка. Я уверена, что у нас будет дочка.

- Конечно, милая. Будет чудесная, сильная девочка. И когда она вырастет хотя бы немного, я отдам ей все свое золото, все колечки и цепочки, все бриллианты.

- Мы не будем ее баловать.

- Ну, это вы, родители, не будете. А мне бабушке сам Бог велел. Так что не реви, если ты сейчас себе голос сорвешь, кто будет на меня ругаться, когда я скуплю для нее весь детский мир?

Оля улыбается. И я улыбаюсь вместе с ней.

- Коля знает?

Она качает головой.

- А ты скажешь ему?

И снова качает. И непонятно, что это значит – да, нет, или она снова сжимает плечи от нового приступа боли.

Когда в квартиру заходит бригада, я готова спустить всех собак на врачей за то, что те так медленно ехали. И я понимаю, что это не их вина. Что заявок много, машин мало, а из-за снегопада в городе такие пробки, что чудо, что они вообще добрались до нас.

Пока Олю перекладывают на носилки, я собираю в папку ее документы. О том, чтобы взять другие вещи, просто не подумала, и сейчас суетливо ношусь по квартире, пока не слышу голос доктора:

- Вот тут подпись поставьте. Пациентка телефон взяла? Если что, она позвонит и скажет, в какую больницу ее доставили.

- В смысле?! Я еду с вами.

- Не положено, - голос строгий, но глаза так и бегают, когда я протягиваю врачу красную купюру. Берет, и суетливо прячет в карман. А и хорошо, что так! Если проблему можно решить деньгами, то это не проблема, а задача. И будет чудом, если дальше нас с Олей ждут только задачи, и никаких проблем.

Но конечно, чудо не случилось. На улице снова валит снег, а дороги забиты так, что приходится включать мигалку, чтобы нас пропустили вперед. То ли от боли, то ли от страха, Оля жмется ко мне и держит за руку. Как же мне хочется успокоить ее. Я наклоняюсь над каталкой и тихо-тихо начинаю шептать Оле молитву.

Возможно, это не правильно. В последнее время я на часто бываю в церкви. И уверена, что нельзя обращаться к Богу, только когда нам плохо. И я вообще не знаю, верит ли Оля в него. Но верю я. И прошу не за себя, а за маленького человека, который так нуждается в помощи.

…да святится имя Твое…

Машина подлетает на кочке и гулко опускается вниз, отчего Оля еще сильнее прижимается к моему боку рукой. Я глажу ее мокрые от пота волосы, касаюсь холодного, будто неживого, лица, вытираю слезы. Держись, девочка, осталось совсем немного.

… и оста́ви нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…

- Валер, быстро! Носилки к выходу, у нас тут по ходу выкидыш, - кричит кто-то в рацию, и от этого крика все внутри меня обмирает… обрывается… гаснет…

… и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Дверь машины с грохотом открывается, и я щурюсь от яркого света. Раздается шум, лязг металла, скрежет колес по кафельной плитке. Я бегу за носилками, но уже не держу Олю за руку, просто не могу ухватить и вижу, как она тянет дрожащие пальцы ко мне.

- Так, - перед дверью вырастает гигантская фигура в халате, - а вы ждите здесь, в кабинет не положено. Тем более без бахил. Вам тут не частная лавочка, а городское учреждение!

- У меня есть бахилы, - шепчу я и снова тянусь к кошельку.

Плевать на деньги, плевать на все деньги мира, я отдам все до копейки, лишь бы мне разрешили быть здесь.

- Пустите, - кричит Оля, - это моя мама, пустите ее!

И что-то яркое, до болезненного острое пронзает меня насквозь. Как цветок лотоса, который вдруг расправил лепестки. И царапает, раздирает в кровь, и вместе с тем лечит.

Оля никогда не называла меня так. А я никогда не просила об этом. С самого начала между нами была дистанция, как у моей мамы и ее свекрови, как у меня и матери Стаса. Это казалось правильным, потому что другого я не знала. Я Маргарита Сергеевна, а мама, она ведь дается человеку при рождении, и я, очевидно, не могу стать ею для своей невестки.