"Санта-Барбара". Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Крейн Генри

Я почувствовал это только рядом с тобой!..

Ты помнишь, когда мы впервые остались с тобой вдвоем? Я тогда еще не был уверен в том, что ты любишь меня. Я только взглянул на тебя, когда ты была рядом, и мне показалось, что ты ласково улыбаешься.

Я взял твою руку в свою, и ты сказала: «Я могу быть такой мягкой и нежной, что ты даже не подозреваешь»… Я держал твои руки в своих и смотрел на тебя.

Мне показалось, что в одно мгновение, тут же, твое лицо заполнило всю комнату, что это какое‑то сверхъестественное явление, а не прекрасное человеческое лицо, обрамленное чудесными волосами: твои темно–голубые, почти синие глаза, дрожащие губы, мягкие округлые щеки, твердый подбородок…

Мэри, Мэри… Я знал тогда и теперь знаю, что люблю тебя. И я буду любить тебя всегда, что бы ни случилось… Я не могу не любить тебя. Вспомни, ведь я был в тебя влюблен, но поначалу ты ничего не испытывала по отношению ко мне.

Да и с чего бы? Все были уверены в том, что ты счастлива со своим мужем, все ожидали, что из вас обучится прекрасная пара…

Я просто не знал, не знал, что ты, моя родная, уже тогда… что такая женщина, как ты, может испытывать ко мне какие‑то чувства, но это было правдой.

И я все ясней и ясней понимал, что ты появилась в моей жизни, чтобы остаться навсегда — хотя бы в моих мыслях…

Я никого не видел, кроме тебя — только тебя одну. Я тогда стал хуже работать, у меня появилась рассеянность, но я справлялся с этой нудной повседневной рутиной. Потом мне было все равно, лишь бы ты была всегда рядом… Помнишь, я тогда потянулся и погладил тебя по щеке? Твой взгляд потеплел, а глаза потемнели. Ты в свою очередь тоже протянула руку я погладила меня по щеке тыльной стороной ладони.

Я тут же почувствовал, что совершенно теряю рассудок… Все во мне как будто растворилось.

Я наклонялся к тебе и взял твое лицо в ладони. Почувствовав нежность твоей кожи, я зарылся лицом в твои волосы, в эти удивительно мягкие волосы, а потом губами дотронулся до мочки уха, потянулся к твоей щеке, к уголку рта и почувствовал; как дрожат твои губы…

И я застонал.

Мэри, меня тогда захлестнула такая волна нежности, что я стонал, как старик.

Ты помнишь, что я сказал тебе тогда? Мэри, девочка моя хорошая…

«Ты правда так думаешь, Мейсон?» — сказала ты. И я ответил: «Если бы ты только могла себе представить — я бы и сам себе не поверил — я уже не помню, когда испытывал что‑то подобное…» Я поцеловал тебя несколько раз в ухо, бровь, щеку, губы…

Но в губы по–настоящему не получилось — ты отвернулась, а я спросил: «Скажи, я хоть немного тебе нравлюсь?» Помнишь, что ты ответила? Ты ответила: «Я очень люблю тебя, Мейсон». Л я еще раз поцеловал тебя. Вот какими тогда были твоя слова: «Как хорошо, что ты есть, Мейсон». Я сдвинул со лба твои волосы и сказал: «Знаешь, то, что я чувствую по отношению к тебе — не просто желание. Это и что‑то совеем другое. Очень романтическое».

Я тогда словно помолодел и чувствовал, что мне снова шестнадцать лет. Мне хотелось сделать для тебя что‑нибудь очень хорошее. Я хотел поцеловать тебя в губы.

Я смотрел на твой рот, мягкие губы — небольшие, полураскрытые, эти легко ранимые, желанные губы…

Мейсон умолк и откинув голову, невидящим взглядом уставился в потолок.

— О, Мэри, Мэри… — снова прошептал он. — А. ты помнишь, что было потом? Что было в ту ночь? В самую первую нашу ночь…

Я никогда не забуду этого!.. Это больше никогда не сотрется из моей памяти, потому что так хорошо мне не было и, наверное, уже не будет никогда в жизни…

Ты помнишь, в ту ночь мы почти совсем не спали. Мы просыпались и любили друг друга. Потом засыпали, крепко обнявшись и опять просыпались. Поговорив немного, снова любили друг друга или просто лежали рядом, чувствуя теплоту наших тел, стараясь проникнуть в тайну человеческой кожи, сближающей и навек разъединяющей людей.

Мы изнемогали от бесконечных попыток слиться воедино, мы целовали и обнимали друг друга, заливаясь беззвучными слезами, и все это лишь затем, чтобы теснее слиться друг с другом и освободить свой мозг от искусственно возведенных барьеров, мешающих познать тайну ветра и моря, и тайну мира зверей.

И мы шептали друг другу самые нежные слова, а потом, вконец вымотанные и измученные, лежали, ожидая, когда придет тишина, глубокая коричнево–золотая тишина, полное успокоение, при котором нет сил произнести ни слова, да и, вообще, слова не нужны — они разбросаны где‑то вдалеке, подобно камням после сильного урагана.

Мы ждали этой тишины и она приходила к нам, была с нами рядом. Мы ее чувствовали и сами становились тихими, как дыхание, но не бурное дыхание, а еле заметное, почти не вздымающее грудь.

Тишина, наконец, приходила, мы погружались в нее целиком и ты сразу проваливалась куда‑то вглубь, в сон, а я долго не засыпал, все смотрел на тебя.

Смотрел с тайным любопытством, которое я почему‑то испытываю ко всем спящим, словно они знают нечто такое, что скрыто от меня навсегда.

Я смотрел на твое такое спокойное, тихое и отрешенное лицо, закрытые глаза с длинными ресницами я знал, что сон — этот маг и волшебник — отнял тебя у меня и заставил забыть обо мне и о только что промелькнувшем часе клятв и восторгов, и стонов; для тебя, я уже не существовал; я мог умереть, но это ничего не изменило бы.

Я жадно, даже с каким‑то незнакомым страхом смотрел на тебя в тот миг, когда ты стала для меня самой близкой.

И, глядя на тебя, я вдруг понял, что только мертвые принадлежат нам целиком, только они не могут ускользнуть. Все остальное в мире движется, изменяется, уходит, исчезает и, даже появившись, вновь становится неузнаваемым.

Одни лишь мертвые хранят верность. Теперь я на собственной шкуре убедился в том, что это так. И в этом твоя сила.

Ты помнишь, какой сильный ветер был в ту ночь? Я лежал, открыв глаза, и прислушивался к нему. Он завывал между домами.

Я боялся заснуть, мне хотелось окончательно отогнать от себя прошлое, развязаться с ним, и смотрел на твое лицо — между бровями у тебя залегла маленькая, едва заметная складка — я смотрел на тебя и в какое‑то мгновение мне показалось, что я вот–вот пойму нечто важное. Войду в какую‑то незнакомую ровно освещенную комнату, о существовании которой я до сих пор не подозревал…

И тут я почувствовал внезапно, как меня охватило тихое чувство счастья. Передо мной открылись какие‑то неведомые неожиданные просторы.

Затаив дыхание, я осторожно приближался к ним… Сейчас ты будешь смеяться. В тот миг, когда я сделал последний шаг, все исчезло, и я заснул…

Мейсон умолк на мгновение лишь для того, чтобы вытереть слезы, которые медленно катились из его глаз. — Мне кажется, что время, которое мы провели с тобой вместе, было нам подарено. Никогда раньше… Это были самые счастливые часы моей жизни, честное слово, Мэри…

Я раньше никогда не был так счастлив — с самого начала, с первой влюбленности, до того момента, когда мы смогли до конца отдавать себя друг другу, отдавать все свое тепло.

Я прекрасно помню, что когда в а тебя влюбился, у меня внутри что‑то переворачивалось, шля какие‑то непонятные сигналы. Я пытался взять себя в руки, сказать себе самому: будь выдержаннее, осмотрительнее… Но, Боже правый, это все равно, что остановить поезд, идущий на полной скорости!

В отличие от всего того, что когда‑то уже случалось со мной раньше, в этот раз, когда я уже не мог без тебя, уже ни для кого другого не оставалось места.

Для меня существовала только ты, как для тебя я, нас было только двое на этом свете, но тогда я не мот признаться тебе в этом.

А сейчас я должен сказать — ты взяла на себя все последствия наших отношений. Поначалу я не слишком серьезно относился к этому…

Для меня это было нечто совершенно романтическое, правда…

Ты говорила, что я был первым и единственным, кто помог тебе почувствовать себя женщиной, настоящей женщиной. Нам вдвоем было так хорошо… но, может быть, я был слишком категоричен в наших отношениях, может быть, я требовал от тебя невозможного?