Дорогое удовольствие (СИ) - Никандрова Татьяна Юрьевна

– Успокойся и сядь, – голос Антон звучит строго. – Мне трудно продолжать разговор, когда ты мечешься по кабинету как раненный зверь.

Собираю волю в кулак и медленно опускаюсь обратно в кресло. Руки, сложенные на коленях, ходят ходуном, а в голове шумит, будто от выпитого. Но я держусь. Всеми силами держусь, потому что очень хочу знать, что именно хочет сказать мне Пеплов.

– Ты себя сильно недооцениваешь, Камила. И в этом твоя большая проблема, – произносит он, тяжело вздохнув. – На работу я тебя взял не из-за минета, а потому что у тебя были самые высокие результаты тестирования из всех кандидатов, которые метили на это место. Да и Переведенцевой, проводившей с тобой первичное собеседование, ты очень понравилась. А что касается проблем с Москвиным, то тут дело вообще не в тебе, а в его болезненном прошлом, которое он почему-то проецирует на ни в чем не повинных людей.

– В смысле? – непонимающе спрашиваю я, утирая рукавом блузки слезы.

– Как-нибудь расспроси знакомых о его последнем разводе. Думаю, эта история многим известна, – уклончиво отвечает Пеплов. – Я лишь хочу донести, что конкретно в тебе никакой проблемы нет и не было. Москвин взъелся на тебя без объективных на то причин, и я просто указал ему на это, применив незначительное давление.

Ошарашенно перевожу взгляд с промокшего рукава блузки на Антона и обратно. Несмотря на гнетущую тяжесть, в душе загорается слабый огонек приятного удивления. Неужели он говорит правду, и я действительно не так безнадежна, как думала?

– Я… Я об этом не знала, – потрясенно тяну я, медленно переваривая информацию.

– Поэтому я и говорю, что ты способна на большее, – утомленно проводя рукой по волосам, подытоживает Пеплов.

Минуту, а, может, даже больше мы сидим в тишине. Я нахожусь в полнейшей прострации и обескураженно пялюсь в одну точку. В голове бардак и неразбериха, а в области сердца неприятно потягивает.

Я чувствую, что разваливаюсь на кусочки, словно старая заезженная колымага, но остановить процесс распада не могу. Я полностью обезоружена и дезориентирована.

Пока Пеплов говорил про работу и Москвина, я ненадолго отвлекаюсь от ужасной мысли о том, что он спит с Астаховой. Но стоит ему замолчать, как эта отвратительная информация вновь всплывает в моем сознаний.

Мне вдруг становится так нестерпимо больно, что хочется закричать, бросить в Пеплова чем-нибудь тяжелым, биться лбом о стену… Сделать что угодно, лишь бы вытолкать из себя эту боль с омерзительным привкусом предательства.

Он спит с ней. Спит с другой. Называет ее по имени. Наматывает ее волосы на кулак. Целует в губы, смотрит в глаза и шепчет пошлости на ухо. Он делает с Астаховой все то же самое, что и со мной. Я для него не единственная. Не любимая. Не особенная. Я для него никто.

Тот момент, когда эти страшные слова гремят в голове, во мне умирает что-то маленькое, но очень важное. Возможно, это моя детская наивность, с которой я привыкла смотреть на мир, а возможно – вера в любовь.

Как я теперь могу верить в возвышенность этого чувства, так красиво описанного в книгах, если в жизни меня от него по стенке размазывает? Любовь – это никакое не счастье и не рай. Это кошмарная мука и борьба, в которой ты так или иначе потерпишь поражение.

– Ты любишь ее? – слова вырываются изо рта быстрее, чем я успеваю подумать.

Пеплов, который последние несколько минут, как и я, пребывал в глубоких раздумьях, вскидывает на меня взор и медленно ведет головой сначала в одну сторону, затем в другую. В этом жесте столько надломленности, столько тихой скорби, что на секунду мне кажется, будто парень сейчас пошлет все к черту и скажет, что, кроме меня, ему никто не нужен… Но вместо этого он негромко выдает:

– Я вообще не уверен, что умею любить в классическом понимании этого слова, – его пальцы вновь стискивают подлокотник кресла. – Но, чтобы не вводить тебя в заблуждение, скажу, что отношения с ней я прерывать не планирую.

Словно дубинкой по темени ударили. Аж искры из глаз полетели.

Он не планирует прерывать их отношения. То есть фактически выбор у меня совсем небольшой: либо продолжить быть для Пеплова содержанкой, с мнением которой он не считается, либо уйти. Одно из двух, как говорится. Третьего не дано.

На секунду я малодушно допускаю мысль остаться, попытаться еще раз, со временем по-хитрому повернуть Антона в свою сторону… Но через миг тут же себя одергиваю.

Хватит.

Как я могу ждать от мужчины уважения и верности, если сама себя ни во что не ставлю? Как я могу требовать от него любви, если сама себя не люблю?

Говорят, начинать всегда нужно с себя, и, если это правда, то я жестко нарушала порядок действий. Антон был центром моей жизни, все крутилось вокруг него и для него, и это, увы, было неправильно.

Только теперь до меня доходит, что именно он имел в виду, когда говорил о духовном эгоизме. Думать в первую очередь о себе – не дурно, а, наоборот, хорошо и даже полезно. Самодостаточный человек никогда не будет ставить чужие интересы выше собственных, не будет соглашаться, подстраиваться, терпеть… Она будет жить так, как ему нравится, и любить тех, кто его ценит.

На мгновенье я прикрываю веки, давая себе возможность внутренне проститься с несбывшейся мечтой, а затем делаю глубокий вдох и по крупицам собираю утерянное самообладание.

– Я тебя поняла, – отодвигаю кресло и встаю на ноги. – Могу я уйти сегодня пораньше?

Глаза все еще болят от недавней истерики, но щеки уже обсохли. Слез больше нет, испарились вместе с надеждами на счастливое будущее.

– Конечно, иди, – Антон зачем-то встает вслед за мной. – Ты… Ты в порядке?

Он еще спрашивает. Я сейчас не в большем порядке, чем астматик, задыхающийся от приступа, но Пеплову отныне это знать необязательно.

– В полном, – через силу выдавливаю я, покидая его кабинет.

Глава 42

Всю ночь я реву белугой – громко, безудержно, навзрыд. Оплакиваю свое несостоявшееся личное счастье и хороню мечты о безоблачном будущем. Я не сдерживаю себя в проявлении чувств – надо выплеснуть все, облегчить душу слезами, пока никто не видит и не слышит.

Неизвестно, как скоро в следующий раз у меня будет такая возможность.

Когда в окна с первыми лучами солнца стучится рассвет, напоминая о наступлении нового дня, я иду в ванную, умываю заплаканное лицо и протираю распухшие веки ватными дисками, обмоченными в чайном отваре. Затем завожу будильник на семь утра и, снова юркнув в постель, забываюсь тревожным сном.

По ощущением проходит не больше пары минут, когда мое сознание вновь окунается в тоскливую реальность. Еще никогда пробуждение не казалось мне таким болезненным – тело ломит, будто я с десяток километров накануне пробежала, а голова кажется чумной и невыносимо тяжелой.

Издаю горестный, полный вселенской печали вздох и, превозмогая нежелание жить, соскребаю себя с постели. И хоть на учебу я сегодня идти не планирую, дел у меня невпроворот, поэтому, хочешь – не хочешь, нужно шевелиться – сами себя они не переделают.

Перво-наперво иду в душ, чтобы смыть с себя липкую дремоту. Освежившись, буквально силой заталкиваю в рот нехитрый завтрак из двух отварных яиц и запиваю его крепким чаем. Аппетита, конечно, нет, но силы мне сегодня ой как пригодятся.

Затем звоню своей прежней соседке по общежитию Стасе и уточняю, свободно ли мое место. Дело в том, что официально я оттуда так и не съехала. Будто предчувствовала, что мне еще пригодится запасной аэродром. Продолжала вносить символическую плату за проживание и изредка туда захаживала, чтобы помелькать перед глазами у комендантши.

Стася говорит, что моя кровать все еще пустует, а затем добавляет, что была бы чертовски рада, если б мы с ней снова стали соседками. Ее воодушевленный тон хоть и придает мне немного уверенности, но радикально настроения не меняет. Я по-прежнему чувствую себя немногим лучше букашки, размазанной по лобовому стеклу автомобиля.