Аритмия (СИ) - Джолос Анна

Пельш разглядывает свои ладони, и ее лицо с каждой секундой багровеет все сильнее.

Борис Ефимович просит всех успокоиться. Начинает задавать мне вопросы, пытаясь выяснить, знаю ли я о произошедшем. Когда понимает, что нет, осторожно сообщает мне о том, что по школе разошелся некий ролик с моим участием…

Видимо, что-то из «Сантафе». Я ведь вообще практически не помню определенный отрезок времени.

Венера Львовна снова кричит. На психолога, на Пельш. Говорит что-то о классных часах, посвященных теме нравственности, которые той следует проводить вместо того, чтобы есть булки в столовой.

В дверь стучат. На пороге появляется моя мама. Всполошенная, разнервничавшаяся, раскрасневшаяся с мороза. Здоровается со всеми, наспех скидывает старую дубленку и присаживается на стул, который выставляют для нее прямо в центр кабинета.

— Ну, полюбуйтесь, как воспитали! — гневно произносит Дубинина, вкладывая ей в руки свой телефон.

Я слышу вступление песни Kadi Prayers… и мой мир стремительно рушится.

Раскалывается надвое.

На «до» и «после».

Распадается на атомы…

Один из совместных вечеров. Ян. Свечи. Я танцую.

Как он мог… Зачем… Это ведь было только для него…

Хрип ужаса застревает в моем горле. Вскакиваю и выдираю злосчастный телефон из ее рук.

Мама бледнеет. Стискивает до скрежета ремень любимой сумки.

— Мам…

— Нет, Дарина. Пусть мать посмотрит и послушает, что было дальше! Пусть узнает, чем ее несовершеннолетняя дочь занимается! — настаивает Венера, отбирая смартфон назад. — Гордость Новосибирской школы! Приняли на свою голову!

Стыд опаляет щеки.

Никогда не забуду взгляд матери. Столько в нем было растерянности, порицания, осуждения. Разочарования…

Уже тогда я знала. Не поймет и никогда не простит…

Судорожно выдохнув, на негнущихся ногах покидаю кабинет. Кровь барабанами пульсирует в ушах. Сердце колотится о ребра со страшной силой, внутренности словно кипятком ошпаривают.

Большая перемена все еще идет.

На меня то и дело показывают пальцем. В спину доносятся свист, какие-то нецензурные реплики.

Но глубоко ранит вовсе не публичный позор. Я ищу в толпе лишь одного человека. Человека, растоптавшего то первое, светлое, нежное чувство, которое я, подобно хрупкой гардении, взрастила в себе.

Замедляю шаг.

Он там.

Расслабленная поза. Рукава черного джемпера закатаны до локтей. Руки в карманах брюк.

Друзья рядом. Все они, как один, едва-едва скрывают улыбку. Многозначительно переглядываются между собой.

Подхожу к Нему, и арктический холод, исходящий в мою сторону, оседает на горящей коже колючими мурашками озноба.

Я встречаю абсолютно пустой и равнодушный взгляд. Разве что в потемневших от ненависти глазах полыхает костер, сжигающий меня дотла.

Слезы омывают дрожащие ресницы. Слезы боли, безысходности и пугающего отчаяния.

Кажется мои пересохшие губы шепчут «за что», но я ведь итак знаю ответ на этот вопрос…

Оглушительно звенит звонок, и все присутствующие нехотя начинают разбредаться по классам.

— Короче, Дахач, давай без истерик, — наклоняется ко мне Бондаренко, проходящий мимо. — Проясню тебе ситуацию, а то ты, бедная, не в курсах. Рома и Ян на тебя поспорили. Ян, как ты понимаешь, выиграл.

Выиграл…

Бондаренко, будто бы в знак поддержки, хлопает меня по плечу и уходит.

Коридор пустеет, а я все еще стою там.

И Ян тоже…

— Даш… Прости меня, прошу! Я не знал, что между вами все всерьез.

Голос Ромы помогает мне прийти в себя.

Моргаю, выбираясь из морока.

Кофейня. Кружевные салфетки. Люди, занятые своими делами. Все это напоминает мне о том, что я жива. Хотя казалось, что стоя в том коридоре, я умерла сердцем, вдребезги разбившимся на мелкие-мелкие осколки. Собрать которые уже не получится.

— Мне жаль, Даша. Так жаль… Я слишком поздно узнал о том, что между вами уже… и что он…

Замолкает.

Стукнув по столу, сжимает переносицу.

— От меня отвернулись все. Родители. Брат. Родственники, — зачем-то рассказываю сухим, шершавым шепотом. — Ваши игры, Ром, сколько раз вы вот так спорили?

Удивительно, но я не плачу. Видимо, выплакала все еще в тот проклятый год.

— Это пошло класса с шестого. Сначала на поцелуи спорили, а потом после восьмого…

— Ясно.

Даже слышать не хочу эти мерзости.

— Даш, все это время меня грызло чувство вины, но я очень долго не мог найти в себе смелость прийти к тебе.

Похоже, он говорит искренне.

— А что вдруг случилось, Ром? — прищуриваюсь.

Мне становится интересно. Два года ведь прошло.

Откидывается на спинку дивана. Зарывается пальцами в темные волосы и зажмуривается на секунду.

— Лисица хотела, чтобы я извинился перед тобой. Сказала, что не по совести иначе.

— Лисица?

Что-то знакомое… Но я не понимаю.

— Алена Лисицына. Помнишь ее? Мы с ней… в общем, я обещал ей, что извинюсь. Слово дал.

— Ты рассказал ей?

— Не всю… правду.

Хмыкаю.

— Она… не поняла бы, отвернулась бы от меня. А я не мог потерять ее. Только не ее, Даш!

И все-таки цеплял он Лисицыну не просто так.

— Алена стала следующей в этой вашей игре? — спрашиваю в ужасе.

— Нет, — кладет руки на стол, и только сейчас я замечаю, какие глубокие тени залегли под его глазами. — Все забылось. Ты и другие девчонки. Мы больше не спорили. Однако Ян впоследствии виртуозно донес до меня некоторые вещи.

«Все забылось. Ты и другие девчонки».

Невесело усмехается.

— Месть — это блюдо, которое подают холодным.

— Что он сделал?

— Неважно. Но урок я усвоил. Даш, — берет мою ладонь и легонько сжимает ее. — Прошлого не вернуть, но мне будет легче, если ты… хотя бы попытаешься меня простить. Пусть я этого и не заслуживаю.

Мне нечего ему сказать.

Прощу? Навряд ли.

Я и себе-то до сих пор не могу простить свою беспросветную глупость.

Аккуратно высвобождаю свою руку и встаю.

Меня будто в блендере перемолотили. Аж дурно.

— Даш…

Уже разворачиваюсь, чтобы уйти, но все же решаюсь задать самый главный вопрос.

— А Яну ты всю правду тогда рассказал?

Глупое сердце отчего-то замирает, ожидая его ответа.

— Теперь всю, — поворачивается битой скулой ко мне.

— То есть только сейчас…

— Даш, — перебивает меня, — про свой поцелуй сказал ему сразу, а про остальное…

Почему-то я так и думала.

— А ты, оказывается, трус, Ром.

Опускает голову и сжимает челюсти.

Киваю. Ухожу прочь. Быстро снимаю с вешалки куртку и вылетаю из кофейни, даже не потрудившись ее надеть.

И вот здесь, уже на улице, меня накрывает.

Слезы застилают глаза, безостановочно текут по щекам и солью замирают на губах…

Опыт — жестокий учитель, Даша. Но объясняет доходчиво.

Глава 29. Потерянная совесть

Беркутов возвращается в машину. Кислая морда, щенячий взгляд.

— На кой икс ты довел ее до истерики? — спрашиваю, забирая свой стакан с кофе.

— При мне не плакала, — растерянно сообщает этот кретин.

Пыталась «держать лицо»?

Что ж, похвально…

— И как прошло? Почистил карму? — кручу руль, чтобы объехать «Рено», неудачно припарковавшееся впереди.

— Ни хера не полегчало, — вздыхает он сопливо. — Даже хуже как будто стало.

— Потому что искру, Рома, тушат до пожара…

Кивает, соглашаясь, и откидывается на сиденье.

— Жалко ее… — понуро опускает голову.

— Сама виновата.

— Ну как сказать, — опять заводит свою шарманку он.