Завтра будет вчера (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena"

Смотрела на армянские буквы, выведенные на черном граните памятника, и знала, как именно его назову. А разве могли быть другие варианты? Вернуть нам с мамой Артура хотя бы так.

Иногда я держала сына на руках, касаясь губами тоненьких пальчиков и мысленно разговаривала с отцом:

"Я знаю, ты бы не сдержался, отец. Я знаю, твоя броня лопнула бы, как мыльный пузырь, от его первой улыбки. Сколько бы ты смог продержаться без того, чтобы не увидеть свою кровь и плоть? Маленького Сафаряна. Он продолжит твой род, папа. "Русский выродок" с именем твоего сына и твоим именем вместо отчества. Ничего от НЕГО. Он наш малыш. Твой. Когда он вырастет, я и его бабушка будем рассказывать ему о тебе, о твоем отце и о деде. Все, как ты когда-то мечтал, ты помнишь, папа?".

Нам пришлось уехать в Армению, потому что здесь у мамы все еще были связи и дом моего дедушки, долгое время стоявший пустым. Только мы с ней ошибались, думая, что на родине нам будет легче. А, впрочем, подозреваю, мама знала, что нас ждет, просто не хотела расстраивать меня заранее. Потому что если я считала, глядя в иллюминатор, что оставила Ад позади, то я горько ошибалась, потому что привезла свой Ад с собой.

Ад, в котором близкие, родные люди не просто отвернулись, а прилюдно проклинали, захлопывая двери перед моим носом, обвиняя в смерти отца и брата именно меня. Все те же обвинения, но там, среди гор и произнесенные на родном языке, они стальными пулями впивались в сердце, застревая в нем и с каждым разом проникая все глубже и глубже, с каждым движением заставляя морщиться от почти физической боли.

"Убирайся из моего дома, Лусине. Я не хочу видеть ни тебя, ни твое дрянное отродье, погубившее моего сына и внука. Я буду заклинать своих детей и родственников отвернуться от вас так же, как ты отвернулась от своего мужа ради этой дешевой подстилки. У тебя было время образумиться и ухаживать за ним, а что ты выбрала? Вы не получите ни копейки. Будь ты проклята вместе с ублюдком, которого ждешь. Пусть он сгниет в твоем чреве и тебя за собой утащит, проститутка"

Слова моей бабушки… Не знаю, кому из нас они причинили большую боль — мне или матери, всегда с уважением относившейся и к ней, и к моему отцу. Потом мама сама мне скажет, что ни один обычай, ни один закон, никакие трудности не должны заставить настоящую мать отказаться от своего ребенка.

Мы смотрели с ней вместе ролик, в котором ребенок упал в загон со львами, и никто из его родителей не бросился вниз, чтобы спасти дочь. Стояли, плакали, кричали, просили о помощи. А я закрывала глаза и думала о том, что едва не сделала самую большую ошибку в своей жизни, едва не отказалась от того, за кого должна бросаться с ногтями и зубами даже на самых опасных хищников, как бы страшно мне ни было.

Мать продала дом своего отца — единственное имущество, доставшееся ей в наследство после того, как младший брат проиграл все, чем когда-то владел дед, и нам удалось купить небольшую квартиру в одном из старых районов Еревана.

Только здесь я поняла, за что мой отец так беззаветно был влюблен в свою родину. Почему во время рассказов о своих годах в Армении, закрывал глаза, затягиваясь сигарой, и с видимым удовольствием начинал рисовать словами нам с братом яркие картины маленьких двориков, огороженных каменными заборами, утопающими в зелени. Именно старые районы, построенные еще в его юности, он почему-то не любил современные величественные здания в самом центре города. И дело было не только в потрясающей природе и видах из окна, когда можно было часами напролет любоваться величественными горами, тянущимися грозными макушками к самому небу, но и в тех людях, которые жили здесь.

Раньше я не обращала внимания, а теперь видела, что даже в столице на улицах не было чужих детей, тем более в маленьких городках, где все знали друг друга. Старики, сидевшие под навесами за древними столиками и увлеченно игравшие в нарды или шахматы, то и дело поглядывали на детвору, носившуюся по двору с мячом или водяными пистолетами. То и дело покрикивали на одного, второго, третьего ребенка, и не имело значения, чей это внук и что натворил. Оберегали исподтишка и в равной мере ругали каждого из нашкодивших.

И точно так же приняли и меня с матерью. Чужие люди, не связанные кровным родством или обязательствами, приносили нам сладости, свежеиспеченный хлеб овощи, сыр, молоко. Все то, что сердобольные женщины считали обязательным в рационе беременной женщины. Иногда я думаю, именно потому и было такое отношение к нам — потому что мы были чужими. Опозорили не их, заставили плакать не их.

Да и потом в столице было несложно затеряться при желании. А этого желания у меня было с лихвой. Забыть обо всем, что было до того, как я переехала сюда, и просто жить новой жизнью вместе с матерью и малышом, которого я теперь не просто хотела. Теперь я его ждала с нетерпением. Я знакомилась с ним, мысленно рассказывая о себе и о квартире, в которой мы жили. О соседских детях, кричавших под нашими окнами, обещая ему, что вскоре и он будет с ними вот так же носиться за мячом.

Я сочиняла для нас будущее, которого просто не могло быть. Только не с теми мыслями и болью, которая затаилась внутри. Она ведь никуда не исчезала и продолжала подтачивать изнутри и меня, и его. Можно сколько угодно пытаться настроить саму себя на положительные эмоции, можно пытаться видеть их в окружающем пространстве… но им попросту некуда войти. Там, внутри давно уже не пустота, а огромными тяжелыми камнями чувство безысходности и разочарования, смешанные с болью. Болью, которая со временем стала настолько неотъемлемой частью меня, что иногда казалось, если вдруг она испарится, истлеет, я исчезну вместе с ней. Просто перестану существовать в одно мгновение. Еще несколько месяцев назад я мечтала об этом, как об избавлении. Но теперь я не могла себе позволить этого. Не могла и не хотела. Чем чаще я слышала проклятия и обвинения в свой адрес, тем сильнее становилось желание жить. Вопреки той боли, которую они рождали. Наверное, мне стоило даже быть благодарной за эту ненависть. В моем случае именно она давала силы двигаться вперед, несмотря ни на что. Назло всему миру. Кто знает, как быстро бы я сломалась, если бы все те люди, в одночасье ставшие чужими мне, все же приняли меня?

И если страдания действительно посылаются нам откуда-то свыше лишь для того, чтобы сделать сильнее, то, видимо, у неба были свои грандиозные планы на меня. Мой ребенок родился семимесячным. Слишком рано и слишком слабым. Менее полутора килограмм той самой моей боли и бесконечного счастья, когда палату прорезал его громкий крик. Не знаю, почему я боялась того, что он не закричит. Помню, молила Господа задержать роды, пока корчилась от схваток в машине дяди по дороге в роддом, а потом обещала ему, что не закричу, пусть только он не забирает моего малыша. Акушерка потом будет вытирать мои слезы и причитать, что я невероятно сильная, что в первый раз истерически кричат все, тем более при таких сложных родах, а я до крови искусала губы и язык, но не закричала ни разу. Я же буду мысленно благодарить все те же небеса за то, что не отступили от той сделки, которую мы заключили. Смотрела, как его обтирают и в спешке уносят из палаты, лишь на мгновение показав мне, и начала в панике требовать, чтобы не забирали моего ребенка. Я, наконец, кричала и посылала им проклятья, мне казалось, что его у меня забирают навсегда и я больше никогда не увижу сына. Наверное, тогда и поняла, что он значит для меня. Успокоилась, только услышав мамины причитания и объяснения, что его поместили в инкубатор.

Повернулась к ней и прошептала, продолжая ощущать металлический привкус собственной крови во рту:

— Артур… Мама, еще один Артур Сафарян… Не отдам его им, слышишь? Я не отдам никому.

Она не знала об этом. О моем решении оставить ребенка. Я так боялась, что не поймет. Глупая. После всего, через что она проходила каждый день со мной и из-за меня, я до последнего боялась, что не одобрит этого желания. Что будет уговаривать отдать в детдом. Кому нужен больной ребенок, да еще и принесенный "в подоле" от убийцы сына? Кому нужна обесчещенная женщина с ребенком на руках?