Завтра будет вчера (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena"

Он был пьян, и мне все же удалось вырваться, ударив его в пах коленом и убежав в свою квартиру. В ту ночь я так и не смогла уснуть. Можно сколько угодно обманываться хорошим отношением к себе окружающих. До первого твоего "нет", Неважно в чем и кому. Твое первое "нет" — спусковой крючок, который окунет в такую грязь, после которой невозможно отмыться. Тебе со злорадством будут снова и снова напоминать, кем ты являешься в глазах общества, и никого не волнует, право ли это самое общество или нет. Их больше и только в одном этом их сила. Но ты можешь не сломаться и заставить их всех гореть праведной ненавистью и яростью к твоей силе. А мне было ради кого не позволить себе сломаться.

Азат пришел к нам через неделю, перед моим отъездом, вместе с женой Подошел ко мне на кухне и, опустив голову, долго извинялся, поклявшись, что подобного больше не повторится. Мне было все равно, я уезжала и могла наврать, что угодно. Что прощаю и зла не держу, что понимаю, что он был пьян. Только разве можно простить человеку собственное унижение? Но он был нужен мне, и поэтому я лишь молча кивала ему, замечая, как в его глазах тухнет виноватый блеск и появляется странное спокойствие.

Именно ему и его жене я потом буду присылать деньги для мамы. Ей приходилось с ребенком неделями лежать в больнице, и она не могла сама ездить в банк.

А в очередной мой прилет домой Алиса привела к нам в гости его двоюродного брата — немолодого, но довольно состоятельного бизнесмена из Штатов, решившего вложиться в процветание исторической родины. Не без экономической выгоды для себя, конечно. Тогда я не придала значения ни этому знакомству, ни многозначительным взглядам мамы и ее подружки. Меня волновал только сын, не отходивший от меня ни на шаг. Да я и сама по возвращении домой всегда боялась отпустить его хотя бы на минуту от себя. Мне тогда казалось, что это окажется сном. Он в моих руках, пахнущий детским шампунем, окажется просто сладким, но таким болезненным сном, и я проснусь снова одна в холодной постели за тысячи километров от него.

Но потом Ваграм стал заходить к нам каждый день, а перед отъездом пригласил меня в ресторан. Все мои попытки вежливо отказаться, сославшись на маленького ребенка или на усталость, рухнули после радостных заверений мамы, что она посидит с малышом.

Там он и предложил мне выйти за него замуж. Предложение, которое стало поистине неожиданностью. Конечно, я замечала его чисто мужской интерес ко мне, внимательный, изучающий взгляд, когда я прогуливалась с Артуром во дворе. Но предложения руки и сердца я не ожидала. Да и не хотела. В отличие от мамы, которая воспряла духом и будто снова ожила. Не знаю, почему не отказала ему сразу. Несмотря на то, что желание возникло тут же… как только услышала его слова в ресторане. Возможно, холодное понимание: вот он — шанс. Не для меня, для Артура. И я не имела права упускать его. Его лечение в Армении обходилось нам слишком дорого, в Россию везти я его боялась. Ваге обещал увезти нас троих в Штаты, устроить ребенка в одну из лучших клиник. У него уже были двое детей от первого брака, и он хотел еще детей от молодой приличной жены. И его не волновало, что у меня уже был мужчина. В конце концов, как он шутил, в его возрасте привлекает не только невинное тело женщины, но и то, что в ее голове.

Тогда я попросила отсрочку. Сказала, что должна обдумать и не смогу ответить сразу. Он пошел на уступки и приехал ко мне в Россию через пару недель. Четырнадцать дней, каждую ночь из которых я пыталась представить себя его женой. Не днем — днем я научилась изнурять себя работой. Неважно, какой. От парикмахерши и маникюрши до секретарши и одновременно уборщицы по вечерам в той же маленькой фирме. А по ночам лежала в постели и пыталась нарисовать на себе его руки, его губы… Пыталась и понимала, что не могу. Что тошнит, только как представлю его толстые пальцы на своих щеках или его дыхание на своей шее. Тошнит, потому что стоило закрыть глаза, и его образ сменялся совершенно другим. И вот вместо густых, но седых волос — светлые, короткие, отливающие на свету золотом. Вместо пальцев, унизанных внушительными перстнями, длинные сильные, сжимающие мои бедра. Вместо его настойчивого "Нарине" хриплое "Мышка", от которого до сих пор ненавистные мурашки по коже.

Когда-то я думала, что он заразил меня собой, что стал моей болезнью… Когда-то я верила, что излечения от нее нет. Но я обязана была попробовать.

Нет, я не позволяла этому мужчине даже поцелуя. Не могла пересилить себя, а он все же терпеливо ждал. Я рассказала ему всю правду о себе, и он сказал, что сам совершал по молодости ошибки. Сейчас для него главное, чтобы его женщина была ему верна и принимала его детей, которых он любил, а также родила ему еще. Иногда мне хотелось рассмеяться ему в лицо и спросить, неужели он не видит, насколько мне противны его прикосновения… когда он берет меня под руку или помогает надеть пальто и проводит кончиками пальцев по обнаженным плечам. Неужели эта похоть в его глазах не позволяет почувствовать, как я вздрагиваю от омерзения? Как сдерживаю позывы к рвоте только от мысли, что его дряблое тело окажется на мне?

Иногда мне хотелось выкрикнуть это "нет" и ему. Поставить окончательную точку во все этом фарсе и снова вернуться к той свободе, которую мы с Артуром только начали обретать… но я впервые в жизни решила поступить именно так, как должна. Как должна поступить не женщина, а мать. И разве имеет значения, какую цену мне придется заплатить за выход из этого Ада?

ГЛАВА 21. Нарине, Артем

— Спасибо, Владимир Петрович. Вы мне очень помогли. Даже не знаю, как благодарить Вас.

— Не нужно никакой благодарности, девочка. Из уважения к памяти Карена Арамовича… Ты обращайся, если что-то еще понадобится.

Если бы все те, кто когда-либо работал с ним или на него, чтили его память так же, как Вы… Но нет. Принято считать, что только великих людей продолжают уважать и после смерти. Но мне всегда казалось, что выдающиеся люди — не те, кого уважают, а те, кто способен на уважение к мертвым за их дела. Остальные будто шавки, только и ждут момента, чтобы со временем осудить, умалить деяния тех, до кого им никогда не вырасти.

Бывший адвокат моей семьи не только вернул мне имевшиеся у него документы на чудом сохранившееся имущество отца, но и помог найти покупателя на комнатку в коммунальной квартире в обшарпанной хрущевке. Вырученной суммы должно было хватить и на сдачу анализов, и на проведение операции. По крайней мере, я так надеялась. В любом случае у меня не было другого выхода. Для начала нужно было отправить Азату оставшуюся часть денег, которую мне вот-вот должны были перечислить. Аванс покупатель комнаты отправил мне еще пару дней назад. Банк находился как раз рядом с офис-центром, в котором и была назначена встреча с покупателем для подписания договора, и я рассчитывала сразу после нее забежать в банк, чтобы потом снова покинуть этот город навсегда. Город, с которым теперь меня точно ничего не будет связывать, кроме плохих воспоминаний и дороги на кладбище.

Туда я отправилась с самого утра сегодня. Попрощаться, потому что знала — не скоро еще смогу навестить их, если вообще смогу. Пока ехала в такси, думала о том, что я — единственный человек, который, наверное, все же не имеет права заходить за ограду их общей могилы, осквернять своими ногами землю, под которой они лежат… Но я снова и снова поступала с ними так, как много лет назад, — несправедливо и эгоистично, так, как необходимо было только мне. Нужно для того, чтобы не начинать снова сходить с ума от чувства вины. Оно ведь никуда не делось. Оно не исчезло и даже не приглушилось. Оно просто стало частью меня, без которой я была бы уже и не я вовсе. Иногда просто оно начинало грызть сильнее, чем обычно, иногда позволяло ненадолго не думать о себе. Последнее чаще всего благодаря сыну, конечно. И я, самоуверенно решив, что им так же интересно слушать, каким растет Артур, как хорошо говорит он на родном языке, как красиво поет ту самую детскую песенку, которую в детстве нам с братом пел отец, рассказывала им обоим о нем. Так принято — разговаривать с умершими у могил, будто они не услышат нас на большем расстоянии… но все же, наверное, самые искренние слова — это те, которые мы произносим, глядя на камни, заточившие души наши близких.