Игры со льдом - Валиуллин Ринат Рифович

После такой речи трудно было не любить хоккей. Конечно, я все немного идеализирую. Не все утра были добрые. Вставать в такую рань, чтобы перед школой сходить на тренировку, было непросто. Еще сложнее было запихнуть свое тело в пуховик и выдернуть из тепла в такой дубак, чтобы бросить в темную заснеженную глушь.

– Заткнись! – крикнул он звенящему будильнику. – Чего так орать. Не надо так нервничать, я сам нервничаю, когда ты так трезвонишь, лучше отвези меня на стадион. Лучше бы я рыбок завел, чем тебя. Дома уже никого, все ушли на работу. Я долго сижу на краю ванны, держа руки под струей теплой воды, будто заряжаюсь на целый день, потом иду на кухню. Там на столе стоит кружка с чаем, бутерброд, сделанный заботливой маминой рукой, лежит сверху.

Рука не мамина, а тренера. Макс лежит на льду, над ним кружит команда, они, как миссионеры, один за другим подкатывают к нему и что-то говорят, словно их слова способны ему помочь. Это работает только в фильмах, когда к раненому главному герою приходит муза и шепчет что-то такое, что все раны на его теле заживают, глаза его открываются, он наполняется жизнью и начинает ровно дышать. Нет, не хотелось бы штампов. Пусть все будет как в жизни. Никаких муз, тем более Вика далеко на трибуне и еще не умеет летать. Лучшая муза для травмы – это доктор, которого только что разбудили, потому что он вторые сутки на смене, и который спал в машине и не может пока понять, что случилось. Он нервно шевелит своими острыми усиками, но уже идет с любимым чемоданчиком прямо на лед. Здесь скользко, и он явно к этому не готов. Нога уходит от него вперед, будто хочет бросить его и сбежать. Айболит нервно машет в воздухе руками, которые громко кричат ноге на сурдо: «Вернись, негодница, я все прощу!» Но нога не слышит, ей уже хочется большего – летать, она подлетает в воздух, за ней все тело, немного невесомости, и гравитация возвращает доктора, бьет как рыбу об лед. Его чемодан раскалывается на две половины, там, кроме всего прочего, банка пива, она позорно выкатывается на лед, строя из себя шайбу. Все вокруг улыбаются, потом ржут, кажется, даже Макс, но это не точно. Доктор оставляет на льду короткое: «Мля! Твою мать». Затем встает и снова падает, он на коленях собирает имущество и подползает к Максу, будто санитар, который должен вытащить с поля боя раненого бойца.

Я лежал на льду и видел, как ко мне подползает какой-то сурок, приближает свою морду и нюхает, будто гаишник на дороге, который пытается взять меня на свое обоняние.

– Живой? – принюхиваются его усы. – Ясно, – открывает он чемодан. Он начал светить мне в глаза фонариком. Мне стало ясно как никогда, видимо, ему тоже. Потом он убрал свет, и я закрыл глаза на это, снова погрузив себя в бессознательное, снова в детство, там было понятно и спокойно, как в танке.

Сцена 3

– Ты куда делся с последнего урока?

– Я спасал сурка.

– Какого сурка?

– Из живого уголка, – вспомнил я после долго молчания и продал это Грише, когда мы шли из школы, подбрасывая в воздух сменку, которая цеплялась за ветки деревьев и всякий раз норовила застрять в этом хворосте.

– Ты про себя? Я так и подумал, что ты басню не выучил.

– Нет, я серьезно.

– И что ты с ним сделал?

– Вытащил из клетки и отнес его в лес.

– Гонишь?

– Зуб даю.

– Ну, считай, что ты его прикончил. Он же домашний и в лесу не выживет.

– По крайней мере умрет свободным, – вздохнул я.

– Для некоторых свобода – это смерть.

– Он так жалобно на меня смотрел.

– Как?

– Вот так, – посмотрел я на Гришу.

– Я бы тоже хотел кого-нибудь спасти, но кого-то даже прикончить, – рассмеялся Кусок.

– За пару переживаешь?

– Да надоело уже от отца получать, – ухмыльнулся Кусок. У Гриши фамилия была Кусков, отсюда и прозвище. Он не обижался, если только после слова «кусок» не появлялось еще другое вонючее слово. А оно появлялось, и довольно часто. Гриша ничего не мог с этим поделать.

– Может, мне тебя тоже спасти?

– Ага, отпустить в лес. Спасибо, только я лучше по шее получу, чем в лес.

– Конечно, ты же домашний. У тебя есть мама с папой. А эти живут сиротами.

– Ой, я прямо сейчас расплачусь. Мамонтенок ищет маму.

– Мне кажется, в живом уголке они все медленно умирают.

– Да, в неволе они живут в разы меньше, но хотя бы не надо думать о еде, а в лесу он сам становится едой, – продолжил Кусок. – Но ты все равно молодец, – поймал в очередной раз свой мешок со сменкой Гриша.

– Мне тоже так вначале казалось. Только сурок убежал в лес на таких скоростях, даже не сказал мне спасибо.

– Сделал сурку день! Но вообще-то мог бы начать с рыбок, – рассмеялся Гриша. – Каждая золотая рыбка – по три желания, мог бы разбогатеть.

– К рыбам я как-то равнодушен, а у этого день сурка, я это прямо видел, когда он сидел в клетке и мучился.

– Здесь у всех день сурка.

– Это точно.

– Так ты его из живого уголка спер?

– Да.

– Блин, ты еще и уголок наш опустил. Там теперь кроме полудохлой крысы и кормить будет некого.

– Ты про Марию Васильевну?

Кусок расхохотался:

– Это было жестко.

– Тебе смешно, а я на тренировку опаздываю. Так что покедова, – махнул я сменкой Грише и побежал к дому. Дом был серым даже в солнечную погоду. И как бы он ни пытался изменить цвет, даже летом ему это не удавалось. Какая-то несмолкающая тоска была во всем этом камне. Возможно, серость была в голове, здесь всем не хватало красок. Город – крепость, городок крепостных. Скрипка была аккомпанементом моим впечатлениям. Мне нравилось, как звучит скрипка, но только не в моих руках. У восьмиклассниц звук был насыщенным и благородным, моя же восьмушка скрипела маленькой ржавой пилой. Возможно, руки у них были мягче, но, скорее всего, все это выдавало во мне перфекциониста. Хотелось добыть идеальный звук. Но звук не может быть идеальным, потому что всегда все испортит идеальный слух. Я продолжал пилить изо дня в день, пытаясь довести звук до совершенного.

Меня раздражало, что скрипку надо было настраивать каждый день, натирать смычок канифолью, надевать подушечку на резинке и играть стоя. Но больше всего меня бесила большая папка для нот на веревочке с выдавленным на ней узором. Я бросил ее на пол, едва зашел домой. Ноты высунули из нее свои любопытные носы. «То ли дело пианино, – продолжал рассуждать я, скинув шапку и пальто. – Открыл крышку, сел на стул и играешь любыми аккордами, а не одиночными жалкими нотами», – снял я ботинки и повесил на батарею мокрые от попавшего в обувь снега носки. С удивлением я обнаружил, как этот натюрморт с черными носками стал дико похож на клавиатуру фоно. «Зыко», – улыбнулся я про себя, поднял папку и прислонил ее к стене. Каждый раз, идя в музыкальную школу, я прятал ее за батарею на лестничной площадке, а ноты запихивал в скрипичный футляр, считая страшным позором выходить с папкой во двор на посмешище пацанов, играющих в биту или в ножички. Хотя играл я на скрипке ужасно, другие мои ровесники и ровесницы играли еще хуже. Мой педагог Зиновий Ильич жаловался моему отцу, как тяжело работать с бездарями, что разогнал бы всех, оставил бы меня одного.