Никогда не говори «навсегда» - Тронина Татьяна Михайловна

Это городское лето надо было просто пережить, чтобы потом, в бесконечных декабрьских сумерках, вспоминать с ностальгическим сожалением мутное белое солнце, пыльную листву, долгие светлые вечера, наполненные отдаленной музыкой, навязчивый запах шашлыка, скамейки, спрятавшиеся в кустах, бурно вспенившееся пиво, которое выплескивалось из открытой бутылки на горячий асфальт и моментально высыхало…

Катя сидела на балконе в раскладном маленьком шезлонге и завороженно смотрела вдаль — на блистающие стеклами башни, отражавшие вечерний свет. А ноздри щекотал запах цветущего под балконом жасмина.

Катино воображение занимал Григорий Ганин. Незваный гость, которого невозможно прогнать. Нет, не то чтобы она сожалела, что отказала ему, — о сделанном она не жалела. Она просто представляла, что было бы, если бы Ганин был рядом. Как он прикасался бы к ней, какие слова шептал на ухо…

Легкий ветер щекотал ее обнаженные руки — как будто это он осторожно прикасался к ним губами. Потом она вспомнила ту ночь — в который уже раз.

«Дело не в Ганине, а в том, что сейчас лето. Я одна, я еще не совсем старуха. Осталось желание любить. Еще жасмин этот дурацкий… — Катя поморщилась и склонилась над перилами. Дунул ветер, и стало видно, как с кустов внизу сыплются на газон белые лепестки. — Где же Лаэртов?!»

Толик Лаэртов звонил ей уже три раза. В первый раз утром, когда срывающимся голосом сообщил ей, что поссорился с Верой Петровной, второй раз — днем, когда попросил Катю о встрече, и третий раз — час назад, сказав, что уже выезжает. Катя уже начала беспокоиться о нем, но в этот момент в глубине квартиры раздался звонок.

Катя поспешно выбежала с балкона.

— Толик, так долго, я уже начала беспокоиться! — с упреком сказала она, впуская бывшего мужа.

— Катенька, я с ней еще раз поссорился — как раз перед выходом! Мама хочет окончательно меня раздавить! — возбужденно сообщил Лаэртов — вспотевший, растрепанный, в клетчатой мятой рубашке и широких льняных штанах, живо напоминающих моду послевоенных лет. — Она позвонила Ключникову и сказала, что будет жаловаться на него в Академию наук. Мы с Ключниковым пишем книгу о скандинавской литературе и ее влиянии на современное искусство. И договорились уже, что фамилия Ключникова будет стоять первой на титульном листе — ну, согласно алфавиту… ведь сначала идет буква К, а потом уже Л. Но маме это очень не понравилось — она считает, что все основные темы разработал я, а Ключников — лишь подмастерье. И она ему позвонила и высказала свое мнение! Естественно, мой соавтор жестоко обиделся. Если, ко всему прочему, взять в расчет еще и те интриги, которые творятся у нас на кафедре…

— Толик, Толик, успокойся… — Катя вытащила Лаэртова на балкон, усадила в шезлонг, в котором до того сидела сама, и принялась обмахивать бывшего мужа газетой. — Ты ведь сейчас закипишь, как чайник!

— Нет, ты не представляешь… — никак не мог он успокоиться. Волосы торчком стояли у него на голове, обнажая высокий лоб с залысинами, очки то и дело грозили соскользнуть с носа. — Весь мой труд под угрозой!

— Я тебе очень сочувствую, — серьезно сказала Катя. — А ты можешь обойтись без этого твоего Ключникова?

— Что? — Очки все-таки соскочили, и Толик едва успел подхватить их.

— Я так думаю, что твоя мама небезосновательно выступает против твоего соавтора…

— Катя, и ты! — обреченно застонал тот.

— Я просто спросила!

— Нет, я понимаю… Но дело в том, что у Ключникова связи в издательстве, и без него никто не возьмется меня печатать!

— Тогда другое дело, — печально вздохнула Катя. — Такие времена!

— Вот-вот! Я сто раз объяснял это маме, но она решительно не хочет меня понимать…

Катя продолжала махать на него газетой.

— Ты маменькин сынок, Лаэртов, — не без злорадства напомнила она. — Борись!

— Да как с этим бороться… — Он безнадежно махнул рукой. — Маму уже не переделаешь. Она полностью контролирует каждый мой шаг! Дает мне указания, с кем можно общаться, а с кем нет… Кормит одними кашами и паровыми котлетами. А тертая морковь?! Диетическое питание, диетическое питание… — с ненавистью пробормотал он. — Ты не представляешь, Катенька, как звереешь от этого диетического питания! Она сама выбирает мне одежду, несмотря на то, что мне уже сорок лет, и я, казалось бы, должен делать это сам…

— Опять же личной жизни препятствует, — серьезно кивнула Катя. — Ты вспомни, Лаэртов, когда ты в последний раз занимался любовью?

— Катя! — побагровев, возмущенно завопил он. Потом задумался и принялся машинально загибать пальцы на руке.

— Перестань, я пошутила… — Катя шлепнула его по плечу газетой. — Меня твоя личная жизнь совершенно не интересует.

— Да, а где Мишенька? — вдруг очнулся Лаэртов. — Он у бабушки?

— Нет, он у своего отца.

— У кого? — с изумлением спросил бывший муж.

Пришлось Кате рассказать ему все то, что произошло с ней за последнее время. История получилась выхолощенная и сильно отредактированная — пугать Лаэртова душераздирающими подробностями Кате вовсе не хотелось…

— Ну надо же! — ошеломленно воскликнул он, выслушав Катю. — И ты отдала мальчика этому… Григорию Кирилловичу?

— Ага, — грустно кивнула Катя. — Григорий Кириллович оказался неплохим отцом. Кстати, никогда раньше не находила в нем этого таланта… Но жизнь идет, люди меняются.

— Да-да… — задумчиво пробормотал Лаэртов. — Я вот, например, в последнее время ко всему прочему увлекся ирландскими сагами.

— По-моему, ты всю жизнь ими занимался… — растерянно сказала Катя.

— Катюша, милая, я занимался исландскими сагами! — с укором произнес Лаэртов, но, впрочем, тут же отвлекся: — «Кухулин сидел у стен Туры под звучно шелестящим деревом; его копье было прислонено к скале, его щит лежал на траве близ него. В то время, как он думал о могучем Каирбаре, герое, убитом в битве, пришел разведчик с берегов океана, Моран, сын Фихила. «Вставай, Кухулин, — сказал юноша, — вставай: я вижу корабли севера. Многочисленны, вождь народа, враги наши!» — торжественно продекламировал Толик. — Кстати, дело закончилось плохо — враги все-таки убили Кухулина.

— Какая жалость, — вздохнула Катя.

— Да, и знаешь, какие недостатки, по мнению древнего автора, были у Кухулина? — оживился Лаэртов. — Ни за что не угадаешь! Герой, оказывается, был слишком молод, слишком смел и слишком прекрасен.

«Слишком молод, слишком прекрасен…» — эхом отозвалось у Кати в голове. И она опять почему-то вспомнила о Ганине — о том, каким тот был двенадцать лет назад.

— Так ты говоришь — давно не видела сына? — спросил Толик.

— Не совсем… Нет, мы с ним встречаемся время от времени, я звоню ему каждый день, и все такое…

— И все равно ты скучаешь по нему?

— Разумеется! Но, ты знаешь, Толик… я бы меньше всего хотела, чтобы Мика стал маменькиным сынком.

— Ну да… — снова покраснел Лаэртов. Достал из кармана большой платок, напоминающий полотенце, и принялся вытирать им вспотевший лоб.

— Я не хотела тебя обидеть, Толик.

— Я и не думал на тебя обижаться, — улыбнулся он. — Ты — единственная женщина, Катя, которая относилась ко мне хорошо. Значит, ты одна сейчас?

— Совсем одна! — засмеялась она.

— Тогда я тебе хочу кое-что предложить. Собственно, я и шел сейчас к тебе для того, чтобы посоветоваться… — Лицо Толика приобрело вдохновенно-озабоченное выражение. — Как ты относишься к провинции? К маленьким городкам, где патриархальный, размеренный уклад жизни, где тихие радости и видны звезды на ночном небе? Где нет всей этой суеты, карьеризма, поклонения Мамоне, разврата и порока…

— Ты слишком идеализируешь провинцию, — усмехнулась Катя. — Но, в общем… Почему ты спрашиваешь?

— После отца остался домик — в одном тихом городке на Оке… — Толик, будучи человеком, близким к искусству, выражал свои мысли в подчеркнуто литературной форме. — Там давно уже никто не живет. И я подумал — отчего я сижу в этом пыльном Вавилоне, что меня здесь удерживает?