Музыка войны - Лазарева Ирина Александровна

Много позже даже до людей в селах дошли сведения о том, как все обстояло на самом деле, тогда они перестали пугаться и встречали советских солдат дружелюбно, с лепешками и чаем.

..Банду эту они искали две недели, спали на пыльной земле, и вот наконец ухватились за хвост врага, теперь никак нельзя было упустить ее. Поскольку достать из-за горы банду никак нельзя было, комбат вызвал реактивный самолет. Прилетев, летчик обработал гору с другой стороны так, что советские бойцы теперь могли рискнуть и пойти в окружение. Отряд разделился на две части и стал подниматься в гору, прочесывая каждый метр ее в поисках пещер и укрытий боевиков.

Вскоре отряд Авдеева затерялся, перестал выходить на связь. А затем Лопатин с товарищами увидел «духов». Встреча оказалась для последних неожиданной: уничтожив полностью отряд Авдеева, они не думали встретить здесь советских бойцов снова. Завязался бой, начался перекрестный огонь, над горами разнеслись яростные крики «Аллах Акбар» – последние слова боевиков. Позже нашли тела Авдеева и других товарищей – их не убили, «духи» из них сделали настоящее сито, насквозь изрешетив.

А еще позже, прочесав гору, отряд нашел пещеру, в которой жили и прятались террористы. Много любопытного было обнаружено в складах боевиков. Здесь располагались не только загоны для коз, но и ящики с оружием – исключительно американским. Однако удивительным было другое: запасы питания, консервы, сухое картофельное пюре фирмы Uncle Bens, и многое другое – американского производства. Спонсоры терроризма не только вооружали боевиков до зубов, но и полностью снабжали их питанием – лишь бы те раскачивали действующую власть и создавали предпосылки для ввода американских войск на афганские земли и создание там военных баз. Однако пока что у них ничего не выходило.

Субботним вечером мы гуляли по Манежной площади, забрели в Александровский сад, где гуляли под фонтаном из тройки коней, затем прошли мимо Манежа, каким-то странным образом очутились на другой стороне улицы, свернули в узкий переулок и пошли вдоль строгих домов с многочисленными колоннами и необычайно высокими потолками. Что это было: мое собственное наваждение или нить судьбы, что вела меня сквозь годы по единственно верному пути – я не ведал. Но вдруг случилось то, чего я никак не ждал: мы сидели на скамейке подле памятника П.И.Чайковскому, а сзади нас высилось восхитительное здание Консерватории.

Яна старалась смотреть мне в глаза, а я поминутно оглядывался, словно боялся увидеть позади себя призраки старых времен и давно забытого увлечения. Даже Петр Ильич, казалось, смотрел не вдаль, как он это делал прежде, а прямо на меня, будто бы с укором. «Изменник!» – читал я в его взоре. Смешно, нелепо, что я себе удумал? А все же странное ощущение зябкости и совершения чего-то преступного сменилось чувством иным, зловеще-торжественным, и в голове теперь не смолкала 14-ая сцена из второго акта «Щелкунчика». Ее легкие и стремительные ритмы, подобно вихрю, кружили голову, и тротуары, и полукруглый сквер – все плясало в глазах. А концовка – столь сильная, все подавляющая, захватила все мои мысли и чувства, и я теперь был уверен, что ноги не зря привели меня к Консерватории, а новая страсть к Яне, обожание, восхищение – все было смятено. Мне до безумия стало жаль Яны, жаль себя, жаль испорченного вечера, проведенного впустую с этой чужой для меня женщиной.

Зато я знал, где проведу завтрашний день.

На следующий день Мария Демидовна была как штык у бронированной машины. Не мешкая, она поднялась по ступеньке и села рядом с водителем.

– Что? Что это такое? – Водитель, еще вчера смеявшийся над Марией Демидовной и бывший улыбчивым, оттого, видимо, что не верил в ее решимость ехать в зону непосредственных боевых действий, рассвирепел. – Я же вам русским языком вчера все объяснил! Не задерживайте отряд! Где ваш муж?

– Он боится, говорит, не поедет. Что же мы, зря проделали такой путь? Я ничего не боюсь. Едемте.

– Да нет же! Я вас не возьму с собой! Вы – женщина! Там – смерть! Выходите из машины.

– Тогда погодите, сейчас я все-таки мужа за шкирку к вам притащу.

Ничуть не сломленная безвыходностью своего положения, Мария Демидовна надавала оплеух мужу, и он, ни живой, ни мертвый, бледный от страха, на дрожащих ногах вполз в машину. Вереница техники быстро покатилась по пустоши, поднимая вслед за собой клубы пыльного дыма. И чем дальше она уезжала, тем медленнее, казалось, ехала, почти ползла по знойной пустыни.

Теперь оставалось только ждать, когда же с того конца пустыни вновь покажется отряд из техники, когда вернутся муж и сын. Первые письма Семена из Афганистана пришли к ним очень поздно, когда он уже несколько месяцев был на фронте. Узнай о его распределении Лопатина раньше – была бы здесь немедленно. Но вести дошли до нее слишком поздно, и все-таки она сразу же начала действовать, все разузнала, выведала о законе, охраняющем матерей от утраты единственного ребенка. Сколько порогов пришлось обить, чтобы подписать все документы! Немыслимо, страшно вспомнить! Однако теперь она была здесь, и долгий изнурительный путь ее подходил к концу. Она не испугалась ни длительного перелета, ни жаркой пустыни, ни боевых действий, и вот теперь достигнет, наконец, поставленной цели. Бойкая Лопатина никогда не сдавалась, на свете просто не существовало такой задачи, которую она бы не решила – так, во всяком случае, не без самохвальства, рассуждала Мария Демидовна про себя.

Как мучительно долго длились, тем не менее два дня ожидания, когда страшная и беззвучная неизвестность ниспустилась на землю, отупляя сердце жены и матери. Одна поездка могла стоить Марии Демидовне и мужа, и сына, одна поездка могла навсегда лишить ее всего, что было в ее жизни. Быть может, Владимир Макарович не успел всего на один день, быть может, он вернется с дурными вестями, и весь долгий путь окажется напрасным!

Жара, особенно днем, опутывала женщину, мысли и чувства слипались от зноя и пота, который, казалось, насквозь пронизал ее тело. Что она, что эти русские люди делали так далеко от дома, на такой чужой земле? Они защищали Родину, ее дальние рубежи от вездесущих и пронырливых американцев. Вот только ее сыну было не место здесь: закон есть закон, если он повелевал защищать единственных сыновей, то в чем же она была не права? Действительно, в чем? Так почему все военные тайно или явно подсмеивались над Лопатиной? И теперь, когда два дня она жила в их окружении, они как будто насмехались над ней, считали ее странной… ну что же, пусть! Она стерпит все, стерпела ведь и многочисленные пороги, которые пришлось обить, прежде… Пусть для этого приходилось до известной степени закусить в себе гордость, пусть…

Часы волочились, не текли, едва шевелились стрелки на циферблате, а она ждала, ждала, и только сердца стук, громкий, зычный, барабанил в самых перепонках: болезненно и вязко. Когда же они вернутся, когда? И… вернутся ли?

Наконец, когда она выглянула из палатки, в дали, в той самой дали, куда увезли мужа, показались столбы дыма. Сомнения не было: то техника возвращалась назад. Не живая, не мертвая, пьянея от волнения, Мария Демидовна шла как можно ближе к дороге, ватными ногами ступая по выжженной на яростном солнце каменистой земле. Пыль пронизала горло, драла нос, оседала в волосах, на ногах, руках, царапала глаза… Люди в военной форме выпрыгивали из машин, еще более изрешеченных пулями, чем прежде, до последней поездки. Где же были ее мужчины, где?

Наконец кто-то в гражданском подскочил к ней и обнял неловко. На мгновение Лопатиной показалось, что муж как будто извинялся перед ней.

– Где? Где наш сын?

Но Владимир Макарович молчал, и пыль, медленно оседая на землю, развеивалась, обнажая его виноватое лицо.

– Я ждал его возвращения из рейда… – Начал было Лопатин.

– Он погиб? Погиб?

– Да постой ты! Нет! Вернулся… с ним куча погибших… Привезли тела…

– Он жив? Жив? Да где же он? Ранен? Да не молчи же ты как проклятый?