Музыка войны - Лазарева Ирина Александровна

– Зачем ты вернулся? – Сквозь зубы спросила она и закурила. Облако дыма защекотало мне ноздри едкой горечью.

– Я же обещал, что ненадолго отлучусь, и вот я здесь.

– Как маменька?

– Хорошо. Настроил ей компьютер, переустановил софт.

– Хм. Настоящий мужчина не должен быть столь сентиментальным и не должен по первому зову бежать к маменьке.

На этот раз я не стерпел ее тона по отношению к матери.

– Прошу, не называй ее так. А что же, настоящий мужчина и на зов своей женщины не должен являться с первого разу?

Сощурив глаза, она ответила с особенной жесткостью, даже грубостью:

– Это – другое.

– Отчего же?

– Оттого, что я сковородкой по башке, если со мной плохо обращаться.

Сказав это, Яна внезапно расхохоталась, отчего весь облик ее превратился: из чужой и недоступной она вся стала желанной, свежей, мягкой, совсем не злой и… моей. Лишь на короткий миг где-то на задворках моего сознания вспыхнула искра подозрения, что врач-гинеколог не мог так изъясняться, и в этом было заключено что-то особенное и опасное, чего я пока разгадать не мог, но затем эта искра столь же внезапно погасла. Тем более не до нее было сейчас, когда я уже стискивал Яну в объятиях и покрывал ее шею и губы горячими поцелуями.

Наши отношения, вдруг повисшие на волоске в тот осенний день, разгорелись с новой силой, и я стал частым гостем в некогда родной Москве.

Глава четырнадцатая

Две тысячи двадцатый год для меня, как, быть может, и для многих людей, стал красной чертой, которая заставила меня отделить зерна от плевел. По крайней мере именно в то время, еще счастливое и безоблачное по сравнению со всем тем, что ждало нас впереди, я был убежден в том, что настал некий переломный час, и жизням нашим с Яной суждено было навсегда переплестись.

Все началось с внезапно объявленного карантина из-за коронавируса. Границы стали закрываться, рейсы отменяться, многие из привычных вещей, как то: походы по магазинам, ресторанам, кафе, парикмахерским, поликлиникам, стоматологам, косметологам, спортивным клубам – были теперь под запретом. Нежданно нагрянувшая на нас разлука убедила меня в совершенной моей готовности связать свою жизнь с Яной, и полунамеками я все-таки сделал ей предложение по телефону. Какого же было мое изумление и, признаться, негодование, когда она заявила, что не готова все бросить в Москве и уехать ко мне в Бухарест.

– Ведь ты же… ненавидишь свою жизнь в России! – Сказал я и опустил глаза, чтобы скрыть свое недовольство и разочарование, которое и через камеру было видно.

– Ненавижу – не то слово.

– Тогда я ничего не понимаю. Почему ты отказываешься?

Внезапная мысль ужалила меня: еще одна женщина не готова была ради меня изменить свой привычный образ жизни, это уже становилось обыденным делом… Словно я был душевным калекой, неполноценным существом, недостойным настоящей и неподдельной любви, раз из года в год все повторялось вновь и вновь.

Яна мялась, с губ ее слетали невнятные слова.

– Так вот она какова цена твоей любви. – Наконец не выдержал я. – Ты хочешь в Европу, но хочешь не ко мне.

– Да не в этом дело! Пойми, я пытаюсь рассуждать здраво. Если уеду к тебе, то работу не найду по специальности, придется учиться заново. На это уйдет несколько лет. Да и учебу придется частично оплачивать. Все это будет идти из твоего кармана, милый мой, я стану твоей содержанкой, получается. Ты серьезно готов к этому?

– Но ведь ты будешь моей женой. Как можно называть это «содержанкой»? Не темни, говори, как есть. В чем дело?

– Это очень хорошо, что ты понимаешь, что я сяду тебе на шею…

Я усмехнулся и даже издал глупый, никчемный смешок с досады, и собственный этот смешок ввиду моей беспомощности заставил меня рассердиться еще больше.

– Это все естественные вещи.

– Но мы еще не жили вместе! Вдруг мы не сможем ужиться? Разбежимся через месяц после того, как съедемся? Столь ответственный шаг требует хоть какого-то испытания наших чувств, дорогой, любимый мой.

Надо отдать Яне должное: от природы грубая и злонравная, она умела быть и льстивой, и хитрой, как лиса, и голос ее в такие минуты ласкал слух и манил к себе, околдовывая. В такие минуты действительно верилось, что ты был самым дорогим для Яны существом на свете, что она не то, что родителей или друзей – себя бы продала, только бы спасти меня. В тот день она излили на меня как раз такой бездонный поток лести и заверений в безграничной любви. Я был заворожен ее сладким голосом, ее доброй нежной улыбкой, полной такого обожания, какого никогда я не испытывал на себе прежде. Так вот она, истинная любовь, внушал я себе, упиваясь восхитительными откровениями Яны. Никакая другая женщина, даже Катя – не могли любить меня и вполовину так сильно, как любила она.

В то же время я и верил, и не верил ей. Я как будто чувствовал: она могла обмануть, это было заложено в ней, некая червоточина, что делала и поступки, и слова, и нравственность ее подвижной и хлипкой, ведомой выгодой, а не совестью.

Быть может, сей рассказ даст читателю хоть какое-то объяснение тому, что произошло следом. Каким-то непостижимым образом я почти сразу нашел работу в Москве и уехал в столицу, на время оставив мечту об окончательном переселении Европу, и мы с Яной стали жить вместе. Случившееся потрясло даже Яну: оказалось, она никак не ожидала, что я так серьезно восприму ее слова и столь незамедлительно начну устранять преграды на пути к нашему бракосочетанию. Так, совершенно противоестественный и вопреки воли людей насажденный им карантин неожиданно сократил расстояние между мной и Яной.

Семен очень скоро стал на особом счету в своей части. Как-то выступив перед строем, он не побоялся офицеров и высказал все, что накипело у бойцов, все претензии к начальству.

– Мы служим в горах, организму не хватает кислорода. По уставу нам положен горный паек: банка сгущенки, две буханки хлеба, сливочное масло. Это все – дневная норма. А у нас что? Масло мы в глаза не видели, про сгущенку я вообще молчу. Едим каждый день по три раза клейстер из картошки и кильку. А килька приходит просроченная, вздутая. Поешь – и тут же бегом за угол, едва успеваешь в себе удержать.

Солдаты подхватили возмущение Лопатина, и офицеры, сперва не воспринявшие всерьез его рассказ, прислушались.

– Да неужели это правда, товарищи бойцы?

Раздались убедительные возгласы со всех сторон.

– Потом. – Продолжал Лопатин, приободренный отношением начальства. – Мы здесь не все время на боевые операции ездим. Выберемся – затем целую неделю здесь бродяжничаем. Да что вы смеетесь, потешаетесь? Ведь я правду говорю: как бродяги всякой ерундой занимаемся. А все почему? Досуг не организован, не знаем, куда себя деть от безделия. Учений нет. Водитель техникой занимается. Я спортсмен, а вынужден заниматься безо всякий орудий, обходиться… камнями! Почему нет начальника физической подготовки? Почему нельзя, скажем, устроить кросс на 1000 метров? Почему нельзя поставить турник, прислать гири? Я хочу вернуться домой спортивным и здоровым, а не дохляком каким-то. А вы еще каждую неделю ругаете по чем свет стоит солдат-наркоманов. Так надо не наркоманов перед строем выводить, надо в спорт вовлечь бойцов.

Замполит отчитал Лопатина сразу после речи за его вольнодумство, однако уже на следующее утро его вызвали в штаб полка, прислали за ним Урал. На складе дивизии ему выдали волейбольную сетку, два турника, гири. Возвратившись в часть, Лопатин организовал бойцов на разбор камней и расчистку земли для спортивной площадки и поля. Каждый вечер теперь вместо того, чтобы мучиться безделием, бойцы по очереди играли в футбол и занимались на спортивной площадке. По субботам стали бегать кросс, в котором Лопатин всегда был первым. Его команда выигрывала матч за матчем, побила офицеров, выиграла первенство полка. Майор приезжал, чтобы посмотреть, как быстро бегает Лопатин.