На стоянке его машины тоже нет.
Он не отвечает и не читает ни пока я еду домой, ни когда заглядываю в ближайший маленький ресторан и заказываю себе на вечер боул с форелью и киноа, и всякими полезными овощами — сил готовить просто нет.
Ужинаю, разглядывая нашу переписку.
На часах — почти половина десятого.
Понятное дело, что об ужине уже не может быть и речи, но вообще-то это была его инициатива, и немного странно, что он даже не дал знать, что у него изменились планы. Но я мысленно пожимаю плечами и делаю скидку на то, что все мы люди и у всех есть форсмажоры.
Я беру свой жутко полезный боул, забираюсь с ногами в кресло у окна с пледом на ногах и чашкой мятного чая на подоконнике. Книга лежит на коленях, и я читаю — страницу за страницей, медленно, будто боюсь проглотить слишком быстро. «Не отпускай меня». Если бы не рекомендация Шершня (которая прозвучала почти как клятвенное обязательство прочесть), я бы точно давно поставила ее на полку. Не потому, что она не интересная — я как раз большой поклонник такого меланхоличного описательного стиля, где диалоги — как приправа к атмосфере, которая сгущается с каждой главой. Просто эта книга как будто… слишком мне откликается.
Я мыслено закатываю глаза, усмехаясь, что даже при моем минимальном зависании в социальных сетях, все равно заразилась растиражированными фразами.
Но главу все-таки «делаю». И хоть на часах уже половина одиннадцатого, все равно пишу Шершню:
Я: Еще одна глава в копилку. Я догрызу этот гранит!
Между нами, нужно все-таки быть честной, все равно не просто обмен репликами. Наши переписки стали чем-то… отдельным. Интимным, но не в пошлом смысле. Скорее — уютным. Как если бы у каждого из нас был свой дом, но с одним общим подоконником, на который мы выкладываем свои мысли, чтобы другой мог присесть и — просто быть рядом.
Он отвечает через пару минут. Я прикусываю губу, чтобы не слишком триумфально улыбаться. Моему женскому самолюбию немного льстит, что я как будто нахожусь в его «Избранном» — тем, кому он бы ответил даже посреди ночи, даже если оповещение придет поставленный на беззвучный режим телефон.
Hornet: И как тебе Кэти?
Я: Очень настоящая. Странная, ранимая, живая.
Hornet: Идеальная жертва системы.
Я присылаю ему закатывающий глаза смайлик, он в ответ — деловой, в черных солнцезащитных очках. Это наш маленький ритуал обмена вежливыми тычками: я говорю «ну ты и засранец», а он отвечает: «но я крут, согласись».
Hornet: А ты заметила, что весь роман построен на сдерживании?
Я: Сдерживании чего?
Hornet: Желания. Гнева. Правды. Своей судьбы.
Я замолкаю. Потому что…
Откладываю тарелку, подвигаю чай ближе и делаю первый теплый глоток, от которого немного немеет кончик языка.
Вот это его «книга о сдерживании» буквально тот самый неуловимый триггер, который делает чтение таким болезненным. Я как будто все время спотыкаюсь об свои собственными мысли, которые изо всех сил пытаюсь не замечать. И именно это — заставляет откладывать книгу иногда даже на середине страницы.
Я: А тебе не кажется, что Томми просто… не хотел бороться?
Hornet: Может быть. Или он считал, что борьба — это тоже часть игры, в которой победителей нет.
Я смотрю на это сообщение и понимаю, что он точно прочувствовал книгу. Не просто прошел по верхам, как делают многие. Он — нырнул. И увидел то, от чего бегаю я сама. Увидел — и принял, поэтому так кайфовал от чтения. Или мне только так кажется?
Я: У тебя было что-то, что ты не отпустил вовремя?
Hornet: Было.
Hornet: Но я не могу сказать, что держался за это. Скорее, оно держалось за меня.
Я снова замолкаю. Потом замечаю, что он пишет еще одно сообщение:
Hornet: А ты, Хани?
Я: Мне кажется, я слишком хорошо умею отпускать.
Вставляю иронизирующий смайлик. Вот с чем-чем, а с вышвыриванием людей из своей жизни у меня практически никогда нет проблем. Не считая семьи и Натки, и, пожалуй, Сашки — всех остальных я просто отпускала и желала удачи. Даже на Юлю особо камни за пазухой уже не ношу, потому что мне нафиг не сдалась эта тяжесть, которую она все равно не почувствует.
Хотя в глубине души я до сих пор жду ее появление на арене.
После того, как Гречко переехала в другой офис, а Юля пошла под сокращение, она так ни разу и не дала о себе знать. И Сашка в наших с ним редких телефонных разговорах, тоже о ней не вспоминает. Хотя, насколько я знаю, у них на фоне начавшегося развода, уже была одна безобразная ссора. Сашка особо не распространялся, но он всегда был таким — не обсуждал свое грязное белье ни с кем, даже с самыми близкими.
Hornet: Ты просто научилась отпускать, когда уже поздно держаться.
И вот мы снова не о книге. И снова — близко.
Я стискиваю чашку чуть сильнее и перевожу тему.
Я: Расскажи про свой первый мотоцикл.
Ответ приходит не сразу. Я даже успеваю немного полистать свою ленту и бросить в закладки пару красивых эстетических кадров, но потом экран вспыхивает снова:
Hornet: Первый собрал сам. Почти из мусора. Полгода в гараже. Без отопления. Дедов инструментарий. Пальцы гнулись через боль.
Я: Ничего себе. И сколько тебе тогда было?
Hornet: Восемнадцать.
Я: А сейчас ты скажешь, что он даже не завелся?))
Hornet: Не с первого раза, Хани) Но когда он завелся…
Он редко использует смайлики, но сейчас вставляет в конце сообщения тот, который изображает рокерскую «козу». Я прикрываю рот, чтобы смешинка в ответ на возникший в голове образ, была не такой очевидной. Даже если он не может ее видеть, хотя когда наши переписки затягиваются, даже если теперь мы не обсуждаем ничего особенного личного, я почти всегда то смеюсь, то чувствую себя так… словно пришла в гости к старому другу.
Я: Это как вырастить дракона из яйца, да?)
Hornet: Типа того. Только дракон с громким выхлопом и за ним не нужно ходить с бумажным пакетиком, чтобы подбирать драконье дерьмо)
На этот раз я смеюсь так громко, что закрывать рот уже бессмысленно. Кручу в голове эту картину, воображая старенький мотоцикл с крыльями и остроконечным хвостом. А потом, не подумав, пишу:
Я: И так, дано: байкер на драконе, в косухе, кожаных штанах и гранжевых ботинках. У тебя просто обязана быть татуировка, Шершень.
Перечитываю, вдруг понимая, что переступила черту. Черт. Господи! Тянусь дрожащим пальцем, чтобы удалить, но не попадаю с первого раза, и он успевает прочитать.
Я: Прости, это слишком личный вопрос, можешь не отвечать. Я не хотела. Просто забылась.
Hornet: Татуировки у меня, конечно, есть, Хани.
Я: ТатуировкИ? Их много?
Hornet: Столько, сколько нужно, чтобы не забывать. И не вспоминать слишком явно.
Я стираю набранное на голых инстинктах: «Можешь показать?» — потому что это уже нарушение. Потому что мы договорились. Потому что это я выкатила строгие рамки и развесила по границам предупреждающие флажки — и теперь сама же во второй раз почти что их нарушаю. На его месте я бы точно выкатила едкую шуточку на этот счет, но Шершень ничего такого не делает, хотя я точно знаю — у него в арсенале достаточно цинизма, чтобы поставить меня на место даже в вежливой форме.
Я: Я иногда думаю о том, чтобы сделать себе татуировку. Но всё время что-то останавливает.
Перечитываю свое сообщение. Понимаю, что снова ему открываюсь, даже если эта часть моего личного не относится к категории запретных. Просто, я еще никому об этом не рассказывала, хотя лет с двадцати мечтала сделать себе что-то красивое — на плече или, может, на всю руку. Что-то дерзкое, в сочных цветах, что могла бы носить до старости как самое красивое украшение.
