Прямой эфир (СИ) - Стасина Евгения

Это унизительно, страшно, и до ужаса обидно — инспектировать гардероб мужчины, который априори должен принадлежать лишь мне, не подпуская к пуговицам на своей деловой сорочки чужие пальцы.

Возможно, мне стоило ему признаться, рассказать о своем столкновении с его любовницей, но тот страх, что жил внутри, не давал мне решиться на отчаянный шаг. Я боялась найти в глазах Гоши подтверждение собственным переживаниям, боялась понять, что для него давно уже не секрет, что эта жгучая брюнетка решила его добиться, или, что в разы хуже, уже прошла половину пути, не поленившись освоить узел нью-классик, в завязывании которого теперь практикуется на его шеи.

Наверное, это и стало моей роковой ошибкой — я слишком долго оттягивала момент истины, и теперь была совершенно не готова к вторжению реальности в мой иллюзорный мир: любовь либо есть, либо остается непостижимой мечтой, осуществление которой от меня совсем не зависит…

— Девочки готовы, — слышу, как Нина Алексеевна останавливается в дверях моей спальни, но и не думаю вставать с пола, продолжая сидеть на коленях у прикроватной тумбы. Наверное, моя бледность заставляет женщину так нахмуриться? — Вам плохо?

Очень. Моя находка до сих пор холодит ладонь, а грудь сдавливают рыдания, давать волю которым нельзя, ведь за стеной меня ждут две пятимесячные малышки. Запускаю руку в прическу, взбивая пряди одеревеневшими пальцами, и устраиваю локоть на стоящем рядом со мной чемодане — встать я сейчас не смогу.

— Нина, — шепчу, с трудом подавляя ком в горле, и отворачиваюсь к окну, не желая делать старушку свидетельницей своего горя. — Погуляйте одни. Самолет меня измотал.

Одновременно с тем, как женщина прикрывает за собой дверь, чемодан под весом моего тела отъезжает в сторону, с грохотом опрокидываясь набок. И именно этот хлопок срывает петли со всех замков, что я наложила на собственное сердце — слезы жгут кожу, а ладонь саднит от впившейся в плоть застежки серьги, которую я случайно обнаружила на полу. Чертова дождевая капля, смотревшаяся идеально на ухе Яны, которая с таким садизмом проворачивала острый клинок, вонзившийся в мою грудь, настраивая меня на неминуемый конец моей спокойной семейной жизни…

Плачу, потеряв счет времени, и чем больше соленых дорожек полосуют мои щеки, смывая макияж с загорелого лица, тем больше презрение к собственному мужу затапливает мою душу. Он привел ее в дом! Уложил на мою постель, предусмотрительно сослав семью на недельный отдых на лазурном берегу… Срывал протяжные стоны с ее раскрасневшихся губ на моих простынях, а потом с такой легкостью врал о тоске, что поселилась у него в груди с нашим отъездом.

Наверное, Яна повеселилась наутро, вспоминая, с какой горячностью я отстаивала свое место в жизни Громова…

***

Игорь

Домой я мчу на полной скорости. Затянувшееся совещание совета директоров помешало мне встретить жену в аэропорту, и последний час дался мне особенно тяжело. Раздражал окружающих, нервно отстукивая концом ручки по столу в конференц-зале, и, не выдержав, нагло оборвал финансового директора, больше тридцати минут демонстрирующего графики на интерактивной доске.

Плевать мне на наши доходы, когда дочки, которых я не видел целую неделю, сейчас гуляют на заднем дворе семейного особняка. Хочу к ним, хочу обнять Лизу, разлука с которой оказалась невыносимой, хочу взять на руки Катю, хочу вдохнуть аромат детского шампуня, исходящий от причудливых кудряшек Насти…

— Я дома! — кричу с порога, быстро избавляясь от обуви, и на ходу расстегиваю пальто, перебросив шарф через лестничные перилла. Слышу детские голоса из гостиной и иду прямо туда, так широко улыбаясь, что у меня немеют скулы.

— А вот и папа! — Нина Алексеевна, держащая на руках младшую, тут же протягивает мне малышку, посмеиваясь над тем, с каким пылом я покрываю поцелуями ее нежные румяные щеки.

— Какая ты стала большая!

— Ну, скажете! За неделю сильно не вырастешь, — поправляя кофточку на притихшей Настене, с жадностью впивающейся двумя зубами в резиновую игрушку, подтрунивает надо мной няня, и, заметив, что я уже бегаю глазами по комнате в поисках супруги, добавляет:

— Елизавета Борисовна в спальне. У нее разболелась голова. Вы же знаете, как она боится летать.

Знаю. Поэтому вовсе не удивляюсь, когда нахожу ее спящей в любимом кресле, у окна, в которое до сих пор пробиваются яркие лучи послеполуденного солнца. Присаживаюсь на корточки, наслаждаясь ее мирным сопением, и завожу за ухо мягкую прядь, и сам пугаясь, когда женщина, дернувшись, вжимается в спинку.

— Это всего лишь я, — касаюсь ее губ, слегка солоноватых и отчего-то не реагирующий на мой поцелуй, и отстраняюсь, удивленно изучая ее лицо.

Бледная. Как я мог этого не заметить? Дотрагиваюсь до ее лба ладонью, желая убедиться, что она здорова, но от того, что вижу сейчас в ее глазах, мне становится не по себе…

— Все нормально, — руку мою отводит, стягивая с ног плед, и как-то вымучено улыбается, награждая меня тяжелым взглядом.

Не ведаю я, о чем она думает. Почему принимается разглядывать стену, вместо того, чтобы обвить мою шею руками и, наконец, дать мне насладиться ее цветочным ароматом… Да и не знай я, как тяжело ей даются перелеты, решил бы что эта женщина, что сейчас обнимает себя за плечи, ни один час ревела, в конечном итоге забывшись спасительным сном.

Встаю, порываясь прижать ее к себе, но прежде, чем мои пальцы дотрагиваются до ее плеча, ощущаю вибрацию мобильного в кармане брюк. Она. Как всегда не вовремя, когда ее совсем не ждут…

— Гоша, — нахмурившись, после секундной заминки, последовавшей за отклоненным мной звонком, Лиза подходит к своему чемодану.

Борется с заевшей молнией, покусывая нижнюю губу, и когда тишину комнаты разрезает звук проскользнувшего по металлическим зубьям бегунка, принимается копаться в вещах, что-то выискивая в аккуратно сложенных стопках.

— Это тебе. Сувенир, — краснея, протягивает мне коробку, украшенную голубой атласной лентой, и отходит подальше, всем своим видом буквально крича, что теплого приветствия мне ждать не стоит.

Странно. Слишком странная встреча двух любящих супругов, разлученных друг с другом на целую неделю, которая была для меня непростой… Нет ни объятий, ни счастливых улыбок, лишь тяжелое неуютное молчание, от которого хочется спрятаться, с головой укрывшись одеялом.

— Что случилось? — не тороплюсь открывать, ставя подарок на прикроватную тумбу, и просто стою, хоть ладони мои зудят от необходимости прижать ее к себе.

— Это, — отходит к туалетному столику и достает из шкатулки серьгу. Небольшую, неброскую… Я ей ее дарил?

— Это должно мне о чем-то говорить? — вконец запутавшись в происходящем, избавляюсь от пиджака, небрежно бросая его на кровать. Терпеть не могу, когда нагоняют тумана, вместо того, чтобы спросить прямо в лоб.

— Наверное. Потому что она не моя, — хрипит, и неловко отводит глаза, давая мне передышку. — Нашла на полу. У кровати.

Мне жарко. Расслабляю галстук, но даже это не спасает от удушья, ведь только дурак не поймет, что успела нафантазировать эта женщина с потухшими серыми глазами. Она все-таки плакала! Плакала, потому что однажды ей довелось убедиться в моей ненадежности…

— Ничего не хочешь сказать?

А что говорить? Ведь я знаю, кому может принадлежать эта безделушка, но произносить это имя при побледневшей жене я никогда не решусь.

— Ну, — улыбаюсь, принимая из ее рук миниатюрное украшение, — одно могу сказать точно, она не моя. Может быть, Нина Алексеевна обронила? Или та женщина, из клининговой компании, что в среду здесь убиралась?

Те месяцы, что я провела в его постели после того, как внутри зародилась стойкая убежденность, что от урагана по имени Яна нам больше скрыться, стали для меня испытанием. Я молчала, задыхаясь в стенах дома, в которые когда-то вложила столько сил и любви, а бессонными ночами строила планы своего спасения. Сам он не разрубит этот узел. Упадет на колени, вновь ударится в клятвы, вспомнит о боге, а в конечном итоге вновь продаст свою душу дьяволу…