Любовь по обмену (СИ) - Сокол Лена

А когда мы оказываемся вечером наедине, то долго и медленно занимаемся любовью. Придвигаемся ближе и ближе друг к другу, сливаемся в одно целое, пытаемся насытиться, насладиться каждым мгновением. Мы соединяемся, но пропасть между нами разверзается со страшной силой. Она расширяется до размеров вселенной, не чужой, не абстрактной, а нашей собственной вселенной.

Нам очень плохо и очень хорошо.

Мы хватаемся друг за друга, как за родное, близкое, дорогое, в полной мере ощущая физическую боль грядущего расставания. Вдыхаем, касаемся, целуем, но непреодолимо теряем, отдаляемся, гибнем. Нельзя напитаться любовью впрок. Воспоминания — это что-то бестелесное. Они не принесут той радости, что возможность находиться рядом. И никогда не заменят ее.

Нам очень сладко и очень горько.

Погружаемся в раскаленную лаву переживаний, задыхаемся в ней, цепляемся друг за друга из последних сил, а в груди до тошноты распирает дикая горечь. Нас душит несравнимое чувство скорой потери. Неминуемое. Удручающее. Безжалостное.

Нам невообразимо больно и так ослепительно приятно.

Отчаяние перемешивается с нежностью. Эмоции рвутся беззвучными криками, рыданием, а мы продолжаем в исступлении отдавать свою любовь до последней капельки, до тех пор, пока наши тела не будут выжаты до иссушения. А когда горячий огонь сменяется прохладной волной, мы обнимаемся, купаясь в поту друг друга. И я до боли прикусываю губы. Во рту разливается привкус меди, и обжигающие слезы текут по щекам.

— Не уезжай, пожалуйста. — Тихо говорю и всхлипываю. — Останься со мной. — Сильно стискиваю в кулаке простыню.

А он уже не отвечает. Спит.

И я закрываю глаза, стараясь запомнить этот момент навсегда. Впитываю в себя его тепло, любимый запах, до боли сжимаю пальцы в кулаки, а потом разжимаю и провожу по твердой мужской груди дрожащей рукой. Приникаю к нему всем телом, кладу голову на плечо, слушаю сердцебиение.

«Почему сейчас, а? Когда я нашла тебя. Нашла свою любовь… Не улетай. Ну, пожалуйста. Не улетай, прошу».

Но больше так и не произношу этого вслух.

Я обещала его не держать. И не держу.

Даже когда сильные руки на следующий день обнимают меня в последний раз в аэропорту. Даже когда любимые глаза печально смотрят в мое лицо. Даже когда горячие губы целуют меня у всех на виду. Я отпускаю. Отпускаю его. И считаю удары сердца, пока он уходит прочь по коридору с сумкой на плече.

Три. Два. Один…

Всё.

Мы дома. Его комната пуста.

Гашу свет. Открываю окно. Никого. Идет проливной дождь. Светает. Вылезаю на крышу, сажусь и обхватываю себя руками.

Он так и не увидит весну в России. Так и не услышит эту капель. Он там, где не задумываются о таких вещах. Там, где много солнца и волн, много улыбок и довольного смеха.

Как сумасшедшая, я изо всех сил дышу. Часто, рвано, громко. И задыхаюсь все сильнее и сильнее.

Три. Два. Один.

Всё…

Глава 28

Самолет отрывается от земли, и зеленые леса, заснеженные поля, дороги и крыши домов постепенно превращаются лишь в точки, квадратики, линии и хитрые завитушки. Еще через несколько минут загадочная Россия кажется уже большим серым полотном с темно-синими водоемами, припорошенными густой ватой из облаков.

Где-то в салоне кричит ребенок, пожилой мужчина ворчит себе что-то под нос, стюардесса воркует с кем-то из пассажиров, а я перевожу наручные часы и просто закрываю глаза. Пытаюсь отрешиться от этих звуков.

Сквозь закрытые веки вижу Зою. Она остается стоять на месте, а я ухожу, в который раз оглядываясь. Ухожу. Ухожу… Скрываюсь за поворотом, сажусь самолет, зажмуриваюсь и все равно вижу ее. Вижу…

Клянусь, если бы она попросила остаться, я бы сделал это. Мне даже хотелось, чтобы Зайка сказала мне, что не отпустит. Но этого так и не случилось. «Если бы… если бы…» — да что об этом говорить, когда ты уже летишь обратно домой? Теперь остается только ждать, когда мы встретимся снова.

Под жалобный детский писк я стискиваю челюсти.

Оказывается, это еще больнее, чем получить удар в пах на футбольном поле. Привкус ее поцелуя еще на моих губах, а в душе такая пустота, будто меня в пропасть кинули, и я все лечу, лечу и не могу остановиться. Такая боль, словно сердце из груди вырвали, а на его месте рана зияет, через которую все кровоточащие внутренности видно.

Прикусываю губу, а ощущение такое, что меня через мясорубку проворачивают. Медленно, со знанием дела, смакуя каждое движение и наслаждаясь хрустом костей.

В самый центр груди здоровенным ледорубом ударяют. И с каждым разом все сильнее. Это невыносимо.

Меня буквально разрывает на части от мысли, что мы с Зоей больше не будем дышать одним воздухом. Открываю глаза и не вижу ничего и никого, кроме моей Зайки.

— Ну, и жарища, сегодня, не правда ли? — Спрашивает худой незнакомец, когда мы, спустившись по трапу, устраиваемся в небольшом автобусе, который довезет нас до здания аэропорта.

— Да. — Вымученно улыбаюсь. — Жарковато.

— Два дня в командировке в России чуть не свихнулся. — Он картинно смахивает капельку пота со лба. — Как они, вообще, выживают в таком холоде?

Поворачиваюсь и внимательно оглядываю мужчину с головы до ног. Типичный американец: широченная улыбка, не самый модный, но дорогой костюм, швейцарские часы и легкий загар на ухоженной коже.

— Не знаю. — Отвечаю.

У меня пропадает все желание продолжать этот «непринужденный» разговор. Отворачиваюсь прежде, чем он произнесет еще хоть слово. Как только автобус останавливается, быстрым шагом иду к зданию аэропорта.

— Сынок, — легкое похлопывание по плечу.

Отец чисто выбрит, наряжен в очередной безумно дорогие брюки и голубую рубашку, каких у него, наверное, миллион, и пахнет одеколоном. Он даже не снимает солнцезащитных очков, чтобы поприветствовать сына.

— Привет, — бурчу себе под нос, поворачиваюсь к матери и заключаю ее в объятия.

То ли я вырос, то ли она уменьшилась. Все те же нелепые кудряшки в стиле Мерилин Монро, те же сладковатые духи и чуть припухшее лицо после очередной подтяжки — кажется, мама не изменилась. Но вот ее выражение лица при взгляде на меня трудно назвать привычным.

— Оу, милый. — Щебечет она, хлопая ресницами. — Тебе бы постричься… Так оброс…

— Надеюсь, не прямо сейчас?

Она разражается смехом.

— Нет, конечно!

Пока мы идем к машине, вспоминаю, как сильно меня тянуло сюда. Это сродни острому желанию увидеть и убедиться: да, это всё оно — то, чем я жил девятнадцать лет своей жизни. Мягкий, влажный океанский воздух, ласковое солнце, прохладный ветер, огромное светло-голубое, кажущееся почти бесконечным, небо. Все, что я впитал с молоком матери, и что неудержимо манило обратно.

Родина.

По дороге до дома я ощущаю себя туристом. Заново оглядываю здания буквально всех цветов радуги и совершенно разной архитектуры. Современные высотки, бетонные коробки, домишки, хранящие мексиканские, испанские и даже индейские традиции Южной Калифорнии.

Яркие красные трамвайчики, фонтаны, пальмы, клумбы с цветами. Музеи, рестораны, шумные ярмарки с палатками на колесах, церквушки. Сады, парки, набережные, памятники старины. И отовсюду доносится речь на родном языке.

Меня охватывает необъяснимое чувство. Я будто заново влюбляюсь во все это.

Особняк Реннеров встречает нас прохладой каменного пола, привычным уютом и радостным визгом сестры. Та бросается на меня с разбегу и виснет на шее.

— Джас, тебя не узнать! — Смеется, заливаясь. — А какой ты бледный! Вот, что значит солнца полгода не видеть!

— Да уж, ты тоже изменилась. — Теряюсь я.

Кто-то подменил мою сестру, и сейчас эта девица, в которой я едва узнаю прежнюю Челси, пытается вести себя со мной так, будто мы сто лет знакомы.