Любовь, что медленно становится тобой - Кайоль Кристин

«Вода приносит благо всей тьме вещей и ни с чем не борется. Собирается в местах, которых люди избегают, Вот почему она близка Пути» [22]

Париж, 12 октября 1992 года.

В этот выходной день в середине осени мне не удается ничего. Понедельник, ресторан закрыт. В Пекине все отмечают праздник Луны, без меня. Я в Париже уже почти два года. Это «ничего» не следует путать с даосской «пустотой», которая пропитала меня с детства и помогла преодолеть испытания после несчастья. В Париже «ничего» – это, скорее, какое-то липкое небытие, возвращающее меня к некоему «я», унылому и лишенному интереса. Это голая механика, словно короткий поводок, натягивающийся все сильнее, стоит только отойти, это тиран-хозяин, загоняющий меня в мою конуру, туда, где со всех сторон грозный голос повторяет: мне, мол, «должно быть стыдно, что я уехал».

Я узнаю этот феномен физического чувства вины и борюсь с ним, но без ожесточенности, возвращая моему телу балласт, необходимый ему, чтобы вновь обрести силу, в которой отказывает ему душа. Ходить, прогуливаться, отвлекаться на что-то от себя, скользить по поверхности вещей и ощущений, ничем себя не ограничивая, ходить до изнеможения, до неотвязной жажды, до забвения своей боли и в конечном счете – до прощения себя.

Через четыре с половиной часа терапевтической прогулки я заметил, что кружу по кварталу Сен-Жермен. Мое тело сигналит, требуя сделать остановку, а душа, сумев приглушить мой гордый разум, нехотя дает на это согласие. Сейчас я выбрал Париж, и точка; я вернусь на родину, когда почувствую в этом внутреннюю потребность. Это наверняка произойдет, но никто не знает когда. Не зря меня учила мать: все, что мы выбираем, готовится загодя, с ночи времен и утра первого дня. И вот я вхожу в «Красное кафе», где когда-то поджидал Флору с меню ее обид. У меня нет с собой книги, на моем столике быстрее, чем я этого ожидал, появился чайник и жуткий серый пакетик, пахнущий пылью, который мне придется погрузить в чересчур горячую воду. Я обжигаю рот о толстостенную, фальшиво белую чашку, к которой никто на свете не захотел бы прикоснуться губами, и думаю, что, решительно, в этой стране никто ничего не понимает в самом важном напитке, утонченном, духовном. Ладно, проехали…

На часах, наверное, около пяти, когда входит она. Описать ее я неспособен.

Я сижу на банкетке из бордового кожзаменителя. Она садится совсем рядом. Народу полным-полно. У стойки толпа, все столики, даже самые уединенные, заняты, только уголок с банкеткой, где примостился я, обеспечивает немного покоя. Задним числом я восстановлю разыгравшуюся передо мной сцену, но лишь потом, в той ослепляющей вечности, что разлучила нас.

Она вошла решительным шагом, но как будто не уверенная в том, что ее ждет. Скользнула взглядом по большим настенным часам над стойкой – очевидно, кого-то ищет. Хмельная волна опережает ее и направляется в мою сторону – колечками, как сигаретный дым. Я и представить не мог, что явление столь яркого света может предваряться таким тяжелым ароматом. Она меня не видит. Она не видит ничего, кроме своего нетерпения и часов, затягивающих ее ожидание.

Официант, который только что обслужил меня, подходит к ней, но выражение его лица и манеры изменились. Он ее знает, ему хочется пошутить, доставить ей удовольствие, он делает все, чтобы завязать с ней разговор и продлить общение. С широкой, чуть глуповатой улыбкой он приносит большую чашку кофе со сливками и говорит:

– Не волнуйтесь, придут ваши подружки, никуда не денутся. А пока попробуйте кусочек сливового торта.

Я вижу ее в профиль. Моя поза не позволяет ни малейшего движения назад. Двусмысленная гримаска, которой она благодарит официанта, отметилась на моей коже печатью несказанного желания, но также и доказательством восхитительной культуры, в которой игра между мужчиной и женщиной затевается по воле случая и при помощи намеков. Этот официант и эта молодая женщина забавляются, играя каждый со своей ролью, своим полом и своим положением, допуская едва заметное нарушение границ, позволяя себе приблизиться друг к другу на минутку и тотчас разойтись, потому что это приятно, легко и, в сущности, безопасно.

Это заигрывание на краешке стола, в разговоре «мимоходом» между людьми, которые, возможно, больше никогда не увидятся, кажется мне невозможным в моей стране, где любовные отношения ограничены жесткими рамками, а браки заключаются по договоренности. Нет, здесь что-то иное.

Официант возвращается к ней и заодно кладет на мой столик счет.

– Ну как вам торт?

– Съедобно, – улыбаясь, отвечает она.

И он отходит, фыркнув:

– Ох, эти женщины, ничем им не угодить!

А она подхватывает хрустальным голосом, громко, чтобы он ее услышал:

– Это точно, ничем!

Как раз в эту минуту входят две женщины, садятся напротив нее – и меня, я ведь сижу рядом. Они не целуются – кажется, будто расстались совсем недавно. И я делаю выбор – упиваться видом этой сцены. От их разговора исходят такие заразительные волны общения, а между тем они существуют только для себя, как будто не замечая ничего вокруг и перемежая свои слова молодым и дружным смехом. Моя муза с длинной шеей и пронзительным взглядом проводит рукой по волосам, словно задумавшись, и я замечаю у нее на пальце серебряное обручальное кольцо. Ее подруги выложили на стол по странному предмету, что-то вроде деревянных прищепок, не знаю зачем, но они смеются еще громче. И тут она поворачивается ко мне:

– Извините за шум, мне очень жаль, правда.

Не дожидаясь от меня ответа, она придвигается к своим подругам, перегнувшись через стол над сливовым тортом, и рассказывает им такую историю:

– Вчера я сама себя заперла в ванной, вот смеху-то было. Задвижка – она находится над замком, и я ее никогда не трогаю – скользнула под мокрыми пальцами, я заперла ее нечаянно, не спрашивайте как. И сдвинуть не могла. Я села на краешек ванны и выждала три минуты, а потом попыталась снова, применив всю силу правой руки, которую перед этим хорошенько вытерла, но все без толку. Я представила, как просижу много часов в этой ванной. В комнате зазвонил телефон, и я поймала себя на том, что кричу: «Я заперта, не могу подойти!» Я задумалась, как еще можно взломать дверь, стучать, орать, чтобы услышали соседи, и тут у меня мелькнула мысль, что это плохое кино, – не может быть, чтобы я так попалась. Тогда я решила еще раз попробовать справиться с задвижкой, но на этот раз не трогала ее, а только смотрела – со спокойствием хирурга и сноровкой мастера. Потом, надавив левым плечом на дверь, чтобы чуть-чуть ее сдвинуть, я почувствовала другой рукой, что собачка, которая до сих пор не поддавалась, сейчас откроется. И вдруг я оказалась по другую сторону двери, меня как будто выбросило в комнату, я распахнула окно и расплакалась, до смешного разволновавшись от этой победы, которой я так гордилась… поди знай почему…

И одна из подруг заключает, обмакнув палец в торт:

– Хорошо бы проанализировать эту историю с твоими психотерапевтами!

Мне хочется, чтобы это продолжалось, я не могу угадать, сколько им лет, – это мне всегда трудно дается с французами. Я либо прибавляю им возраста, либо, наоборот, омолаживаю их на десяток лет. На самом деле мне глубоко плевать на их дату рождения, но так я по-китайски располагаю их по отношению к себе в семейных связях и могу приравнять к старшим или младшим сестрам. Эти женщины для меня определенно старшие, потому что две из них, те, чьи лица я вижу, начинают говорить о детях, которых им через полчаса надо забрать, – правда, я не понял откуда.

Чтобы был повод остаться подольше, я заказываю кофе со сливками, как она, – она, к которой я не смею обратиться и которую встречу теперь лишь в моих вечных сожалениях где-то на небосводе.

Они встают одновременно, как три скрипичных смычка в идеальном трио. Ни одна из них не удостаивает меня взглядом. Ни слова на прощание, ни кивка, они возвращаются каждая на свой островок – видно, живут где-то рядом. Кто же они? И я, не понимая, что творится в моей голове, я, знающий лишь одну иерархию между людьми – ту, что передается культом предков, – решаю, что они принадлежат к горнему миру. Я остаюсь один, чувствуя себя глупым, как маленький мальчик в присутствии фей.