Любовь, что медленно становится тобой - Кайоль Кристин

Из кафе я выхожу новой поступью. Как хорошо, что это существует, как чудесно, что это оказалось таким легким, таким физическим и действительно таким элитарным. Это именно то, за чем я приехал во Францию, – и называется оно свобода.

Тем не менее встает вопрос, который я облекаю в странное предзнаменование: почему она обратилась ко мне? Почувствовала ли трепет между нашими двумя энергиями, предвестье острого счастья? Конечно, нет. Это просто воспитанный человек, привыкший извиняться за несдержанность своих подруг. Почему она обратилась ко мне? Ее слова, разумеется, были банальны, невинны, она не ждала никакого ответа с моей стороны, едва на меня взглянула, и все же? Я знаю, что Париж – город любви, но также и случая, и что такие мимолетные встречи происходят каждый день, на любом перекрестке, на террасе, в такси или в сквере. Но верю я и в то, что жизнь состоит из потерянных знаков, порой вновь обретенных чудесным образом, из спаянных сердец, соединяющихся благодаря цепям, которые мы носим, сами того не ведая, на шее, на ногах, на предшествующих жизнях. Что делать, что думать?

Назавтра я не решаюсь зайти в кафе. Что-то не пускает меня, и я сам себя нахожу непоследовательным. Составляя список дел на день, я измышляю всевозможные предлоги, чтобы пойти на попятный, но я не готов. Я никогда не смогу приблизиться к месту встречи, оно стало для меня запретным храмом. Я был бы рад, клянусь, показать себя чуть более дерзким и легкомысленным; в конце концов, почему бы не попытаться увидеть ее снова? Соблазниться мимолетным присутствием случайной прохожей – не к этой ли игре я стремился, живя в Париже? Но то, что произошло в «Красном кафе», – другое дело. В конце концов я урезонил себя, решив, что, если такая женщина, как та, которую я видел, существует на свете, то этого достаточно, и это главное, а всякую надежду на «завоевание» оставил.

Я не зайду в кафе, не в этот раз. Тем не менее я сохранил в потайном уголке сердца и тела веру в то, что увижу ее вновь. Я сам не сознаю, что мой взгляд блуждает по соседним улицам, непривычно долго задерживается на встречных женщинах. На иных я даже оглядываюсь в смятении от возможного сходства. Это напряжение всего существа заставляет меня опасаться за здоровье, я плохо сплю и просыпаюсь с легким головокружением, относя его на счет моего тревожного сердца. И даже если я снова встречу ее в квартале, что будет тогда? Я не хочу ломать свою судьбу, подвергая себя несказанным разочарованиям, пагубным для моего внутреннего равновесия. Да, я из тех, для кого разочарование – хоть в человеке, хоть в ресторанном блюде или в бизнесе с Шушу – представляет собой худшее из унижений. И эта гордость, на деле служащая проводником моему малодушию, выдает складно выстроенную речь: я повторяю себе – не успокоения ради, а потому, что этот факт из числа очевидных истин, помогающих мне высоко держать голову, – что, если мне суждено снова ее увидеть, я увижу ее в надлежащий момент, и это будет не случайность, но юань фэнь. Конечно, разговор между нами не состоялся, и интереса я в ней не вызвал, эти факторы вряд ли благоприятны, но кто знает? Никто. Никогда.

Так что ни к чему ломиться в историю, как ломятся в дверь, – если эта встреча предопределена небесами, она застигнет меня врасплох, но не удивит, как снег весной, как песня соловья. Это и есть смысл пути.

Вина перед моей страной

Прошло несколько недель, я не вел им счета, чувствуя, как закрадывается усталость в рутину, определяющую мое расписание, и город внезапно показался мне неподвижным. Еще более отчетливо, чем разница во времени, которая не облегчает моих разговоров с матерью и дядей, проступает расстояние в другом виде, тяготя меня необходимостью вернуться. Когда я брожу по улицам, воспоминание о роскошной женщине, сидевшей рядом со мной, всплывает в моем мозгу, и я не могу точно сказать, радует меня это или печалит. Сцена в «Красном кафе», которую я, сам не знаю почему, истолковал как несостоявшееся свидание, не только пробудила мой инстинкт «Волопаса-мечтателя», разлученного со своей принцессой, но и усилила боль, связанную с невозможностью. «Ах, если бы я был другим!»

В Париже я днем и ночью один, работа не позволяет мне отлучаться, моя жизнь никого не интересует; те, кого я встречаю, не ищут новой встречи со мной, да и я не рвусь продолжать знакомство. Мои китайские кузены, называющие меня «фантазером», по-прежнему не понимают, зачем я приехал во Францию. Я ни на что не годен, считают они. Но ничего не говорят.

Мне, впрочем, нравится это ощущение, будто я живу, спрятавшись, в лоне мира, где чувствую себя под незримой защитой, ведь французы не только не платят за лекарства, но и, кажется, от природы облечены правами, оправдывающими их искусство жить, равно как и склонность к протесту. Париж с его неспешностью и скоростями позволяет мне уютно жить в подспудном ритме, тогда как в китайской столице растет напряжение, и Шушу звонит мне через день. Терзаемый угрызениями совести, я думаю о том, сколько денег тратит мой любимый дядя на эти банальные разговоры по телефону о его текущих проектах и о том, что он ел вчера в ресторане. Так он по-своему готовит мое возвращение. Окруженный его заботой, я привык к свежим новостям: он рассказывает мне о матери и ее здоровье, тем самым обостряя во мне постоянное чувство вины, и без того всегда готовое захлестнуть меня. Он берет меня измором – мне хорошо знакома эта стратегия, я и сам вместе с ним не раз прибегал к ней в работе с чиновниками квартала, и я знаю, что долго сопротивляться не смогу. Дяде достаточно проявить терпение, не прилагая никаких иных усилий, просто присутствовать в моей жизни и оставаться по-родственному внимательным. Однажды утром, во вторник, повесив трубку после разговора с Шушу, который поведал мне о своих подвигах с новыми партнерами, я понял, что пришло время уезжать. На другой день я сообщил патрону, что уеду в следующую пятницу, прекрасно сознавая, что ставлю его в трудное положение. Но китайская община привыкла к быстрым переменам, которые иностранцы находят чересчур резкими и грубыми.

Проявив понимание, патрон сказал мне:

– Ни о чем не беспокойся, мы отвезем тебя в аэропорт.

Потом он молча принес две бутылки красного вина и сунул их в мою сумку вместе с альбомом с фотографиями для его старшей сестры, оставшейся в Кантоне, а еще положил много конвертов, набитых банкнотами, которые я должен был раздать членам клана.

А вот семьям из Седьмого округа новость совсем не понравилась. Матери моих учеников заявляют высокомерным тоном, который я уловил с самого начала, мол, я не выполняю своих обязательств…

Они не понимают, почему я предупредил их в последний момент, и упирают на то, что понадобится время, чтобы найти мне замену.

Некоторые из них даже признаются, что разочарованы: я мог бы понять, что они считают меня «почти другом». Я не верю ни единому слову из этих неискренних жалоб и не обращаю на них внимания.

Последний звонок Шушу был предельно ясен: если я не вернусь в Пекин по прошествии двух лет, я фактически провинюсь перед моей страной, я стану «предателем», поддавшимся заразной болезни эгоизма, свирепствующей в индивидуалистических странах. Я быстро согласился с этими доводами, не в состоянии оправдать столь долгий срок, два года, – да и, собственно, зачем? Ночь после дядиного телефонного монолога невыносима, мне трудно дышать, меня осаждают жуткие видения, в которых мать плюет мне в лицо, а потом плачет, утирая меня, и напоминает с избыточной нежностью, что я – китаец. Что значит эта любовь, мне хорошо известно. Два года, с точки зрения моей семьи, – это слишком беспечное отношение к грузу ответственности, который должен был бы лечь на мои плечи, не вздумай я бежать в страну «греховных» желаний. Остаться или уехать? Париж позволил мне примириться с определенным образом самого себя. Я стал увереннее, я не так безразличен к собственным желаниям, но что еще? Мне повезло, у меня есть виза политического беженца, но Франция ничего от меня не ждет и никак не пытается меня удержать. И потом… в памяти постоянно всплывает сцена в «Красном кафе», которую я про себя назвал типично французской романтической обманкой. Шушу, пожалуй, в чем-то прав, когда твердит по телефону о рисках слишком тесного общения с «чужестранцами». Так что возвращение на родину для меня не выбор; во всяком случае, он не продиктован собственной волей, которую так высоко ценят западные люди, – скорее, это чисто китайская смесь долга и чувства вины все решает за меня.