Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

— Виженера.

— Что?

— Я взломал, Север. Это был шифр Виженера, — он произносит совсем близко, шёпотом, от которого думать и вникать в слова получается далеко не сразу. — Пришлось, правда, вычислить индекс совпадения, взаимный индекс, найти длину ключа и сам ключ…

— Ключ?

— Виженер имеет ключ, который по количеству знаков, чаще всего повторяясь, должен совпасть с шифруемым текстом, — Дим поясняет, убирает, протягивая руку, выбившуюся из закрученных в пучок волос мою прядь. — Хотя, когда жила Альжбета, этот шифр ещё так не назывался. Думаю, она вычитала о нём у Альберти. Шифр, достойный королей…

— Ты её недооценил, да?

— Пожалуй, — он улыбается, поднимается, чтобы руку мне протянуть. — Для шестнадцатого века это в самом деле был лучший шифр. Не знаю, сколько мы будем переводить все записи, но первую я прочитал. Перевод весьма кривой, думаю, но суть уловить можно.

— И что там?

— Тайник в башне отца.

[1] Ciphertext-only attack (англ.) — атака (попытка взломать шифр), когда известен лишь зашифрованный текст.

Глава 37

Квета

— Август, пятое. По завершению трапезы, покуда у всех нашлись свои дела, я, как и в ранние годы, пробралась в звёздную башню отца. Ныне она стоит позабытой всеми, разве что Лайош проявляет к ней интерес, однако ему запретили туда подниматься, поскольку не для мальчишеских развлечений она была возведена. И не для женских, а потому, по мнению матушки, делать мне там тоже нечего, но послушность, как и прежде, не является моей сильной стороной, посему ключи я стащила ещё поутру. Я прошла, открыв дверь, по нашей с отцом обсерватории и пылью, проводя рукой по предметам, замарала пальцы. Помнится, как звёзды сквозь круглое и стеклянное отверстие крыши он мне показывал, рассказывал о них, далёких и недостижимых, и, вспоминая Инеш, я загадывала желания. Я хранила важные тогда и смешные теперь секреты и сокровища в нашем с отцом тайнике. Наша забава и наш секрет, который и по сей день остался надёжным. Никто не догадался, что в стене есть подвижные сложными механизмами камни, на которые сами звёзды очевидно и просто указывают. Надо лишь вспомнить о Большой Медведице в мой день и том, что Киносура во времени всегда в центре… — я, ведя ногтем по строчкам, дочитываю задумчиво.

И вслух.

Поднимаю голову, чтобы на Дима взглянуть. Посмотреть, как зажигалку, присев на край стола, он рассеянно крутит.

Слушает.

— Киносура — Полярная звезда, в древности греки так называли, — он поясняет.

Вот только не сказать, что понятней становится.

Не улавливается.

— Очевидно и просто… — я повторяю, барабаню пальцами по исписанной шифром странице. — В центре чего всегда Полярная звезда? Малая Медведица, Большая… По Полярной звезде корабли ходили…

В нашем полушарии.

В Южном же полярная звезда — Сигма Октанта.

И, пожалуй, это всё, что о звёздах я знаю. Как-то не случилось в моей жизни астрономии, не проходилась она.

— Конь, привязанный к железному гвоздю, что вбит в небо. Так на Руси говорили о Медведицах. Конь, Большая Медведица, за сутки оббегает вокруг гвоздя, Полярной звезды, она же находится в Малой Медведице. Нам в школе рассказывали, — Дим говорит неторопливо.

Размеренно.

Поворачивает голову ко мне, когда я, произнося, перебираю:

— Киносура во времени всегда в центре. И гвоздь там, в центре. Бег за сутки. Сутки — это?.. Это двадцать четыре часа. Время. Тик-так, часики. Часы.

Круг.

И… и что-то ещё, вертится неуловимо в голове.

— Надо идти в замок. Может там…

…разобраться выйдет.

Простучать в крайнем случае стены, определить, где звук глухим станет. И если средневековую загадку отгадать не получится, то с кувалдой вернуться можно.

Или с молотком.

Или с чем-то ещё, чем стены ломают.

— Тогда пойдем, — Дим соглашается буднично.

Невозмутимо.

И просто.

— Сейчас?

— Пять вечера, Север, — он, задирая рукав толстовки, горящий циферблат показывает. — Успеем. И проверим. Быть может, там ничего и нет.

Возможно.

Слишком много времени прошло с тех пор, и тайник последней хозяйки Перштейнца уже сотню раз до нас отыскать могли. Или сама Альжбета ничего больше не клала, а потому найдем мы там необычной формы камень или пыль от некогда красивых осенних листьев, которые в детстве собирать принято.

Но… проверить надо.

Убедиться.

И Айта, который, взирая обиженно и печально, плюхается на задницу у входной двери, мы оставляем дома. Обещаем, что после погулять обязательно сходим и его любимых «погрызушек» купим.

— Мы быстро, собакен, — я, приседая перед ним, грустную морду двумя руками обхватываю, растолковываю. — Туда и обратно. Только посмотрим, а ты нас здесь подождешь, ладно? Ты пойми, Айт, башня эта совсем старая. И лестница ненадёжная. Стекло битое опять же есть, ты лапы поранишь. Помнишь, как в прошлый раз почти наступил? Там небезопасно.

И тебе, и нам.

Вот только нам нужно, необходимо туда подняться.

Обоим.

Пусть Дим и против, хмурится недовольно.

Останавливается во внутреннем дворе замка перед башней, и говорит, поворачиваясь ко мне, он твёрдо и решительно, ставит в известность, а не спрашивает:

— Наверх я поднимусь один.

— Нет, — я, вскинув брови, сообщаю также твёрдо.

Даже не моргаю, когда шаг ко мне он делает, произносит, словно отрезая, металлическим голосом:

— Север.

— Я иду с тобой. Это не обсуждается.

— Ты не идешь со мной. Ты ждешь тут. Если провалится пол или рухнет крыша…

— …то вместе, Дим, — я заканчиваю, перебивая, за него, вскидываю привычно и упрямо подбородок, и в его глазах столь же привычно пролетает злость. — Ты мне не запретишь. И запирать меня здесь негде.

Не третий этаж квартиры.

Из которой выбиралась я через окно, по связанным простыням и пододеяльникам. И на аэродром к Никки и самолету я успела, прогулялась по крылу.

А Дим заехал с размаху Никки.

За малолетнюю идиотку, которая думать и соображать совсем не умеет, не понимает, чем такие развлечения закончиться могут.

— Ты… ты невозможна, Север.

— Знаю, — я улыбаюсь.

Протискиваюсь мимо него, чтобы внутрь первой зайти. Ослепнуть от полумрака, который вслед за закрытой дверью наступает, выкалывает глаза после безоблачного неба и яркого солнца. Не хватает света из вытянутых и узких, словно бойницы, пустых окон. И фонарь, сунутый в рюкзак, я достаю, включаю, чтобы помещение осветить.

Обвести.

Наткнуться на высокую решётку и увесистый замок, про который как-то забылось. Не вспомнилось дома и по дороге.

— Вот же… проклятье, — я произношу растерянно.

Оглядываюсь на Дима.

Который по решётке скользит равнодушным взглядом, поднимает голову к потолку и шороху всполошенных птиц, произносит, хмыкая и глядя уже на меня, насмешливо.

Неуместно.

— Меньшая наша проблема.

— Да? — я вопрошаю язвительно.

Наблюдаю, как по веткам и мелкому мусору к лестнице он пробирается, опускается на корточки, поддевает замок, что тихо бряцает. И железную загогулину, похожую на отмычку, Дим из кармана толстовки вытаскивает.

— Смотри и не учись, Север.

— Ты… — я, подходя, выдыхаю ошеломленно.

Неверяще.

Ибо где Димитрий Вахницкий, а где отмычки.

— Даньке, чур, не рассказывать, — он, оборачиваясь ко мне, просит весело, подмигивает по-мальчишески забыто, и объясняет Дим, возвращаясь к замку, и проникновенно, и сосредоточенно. — Понимаешь, когда проходишь практику в терапии, то какой там только контингент не встретишь. Особенно в курилке, в подвале. Нас с парнями дядь Ваня, бывший вор в законе, научил. За сигареты. Мы таскали, а он учил. Говорил, в жизни когда-то да сгодится. Не обманул.

И то верно.

И хорошо этот дядь Ваня их учил.

Потому что щёлкает замок, и мне, выпрямляясь и улыбаясь тоже забытой лихой улыбкой, его на ладонь кладут.