Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

— Только тс-с-с, Север, — Дим, склоняясь ко мне, сообщает доверительно, на ухо, пахнет лосьоном для бритья, одеколоном и сигаретным дымом, которого за этот день было слишком много. — То большой-большой секрет четвертого курса.

— Что ещё я о тебе не знаю?

Я смотрю в его глаза.

Что близко.

Слишком.

И глаза у него эти покрасневшие и усталые.

— Как знать… — он пожимает плечами, будто сбрасывает наваждение, которое в темноту отползает, отступает в очередной раз и в очередной же раз не навсегда, и головой Дим мотает, указывает на лестницу. — Идём.

Осторожно.

Потому что даже камень не вечен, и перил, спасающих от пропасти, здесь давно нет. Побиты временем неровные ступени лестницы, что по спирали вверх ползет. Тянется по стене, оставляя пустоту в центре башни, в которую я стараюсь не смотреть.

Я только иду.

Думаю, что… что люди, ища, чем поживиться можно, наверх тоже шли, а после, когда ничего-то не осталось, под этой крышей от дождей и метелей прятались бродяги.

Палили костры.

И факелы, марая огнём стены и оставляя следы копоти, тут когда-то проносили.

Я вижу.

Щербатые волны ступеней, на которых так сложно не споткнуться. Провалы, через которые я, примериваясь, перешагиваю, держусь за протянутую руку Дима. Камни и камешки, которые, катясь и срываясь, падают в пустоту. Они, заполняя тишину предупреждающим шелестом-шёпотом, оставляют после себя ощущение, что следом ты улетишь.

Не удержишься.

И к грязной стене, сжимая крепче фонарь, я всё больше прижимаюсь, ступаю шаг в шаг за Димом, который первым, сверкнув глазами, пошёл.

— Там… гремит что-то, — Дим, останавливаясь внезапно, бормочет негромко, и обеспокоенность в его голосе я осязаю кожей. — Слышала?

Я, застывая и опуская руку с фонарем, послушно прислушиваюсь, а после головой отрицательно мотаю, говорю, ибо он не видит.

— Нет.

— Тогда сочтем, что показалось.

— Тут… тут же никого, кроме нас быть не может, правда? Дим?

Глупость.

Полнейшая глупость, а не вопрос, но… молчать в полной призрачных шорохов и стуков башне тоже невозможно.

И не спросить именно это я не могу.

Мне жутко.

Не настолько я, оказывается, храбрая.

— Всё… нормально, Север. Мы одни, и мне показалось, — Дим врёт.

Абсолютно и точно врёт.

Вот только я, принимая эту ложь, не возражаю. Лишь закусываю до боли нижнюю губу, чтобы следующий шаг, не отрывая ладони от ледяных и грубо изрезанных камней стены, сделать, не посмотреть вниз.

И… и треклятая лестница, делая очередной вираж, заканчивается внезапно.

Как-то вдруг.

Наконец.

— А тут… свежо, — я покачиваюсь.

Выдыхаю, оглядываясь.

И признаю, что Марта была права: нечего смотреть на единственном этаже Чёртовой башни.

Нет тут ничего.

Пустая комната под зияющей дырами крышей, и угадать, какая из этих прорех когда-то была стеклянным окном, невозможно. Не вообразить, что тут, среди всевозможного мусора, обломков кирпичей и вековой пыли, может быть какой-то тайник. И ветер, завывая из всех щелей и метя по полу слежавшиеся листья, с этой мыслью будто соглашается.

Каркает невидимая птица.

— Мрачное место, — Дим выговаривает глухо.

Отпинывает стеклянную бутылку.

Она же бренчит.

— Обсерватория, от которой осталось одно название, — я отзываюсь задумчиво.

Обхожу её по кругу.

Выбираю, куда ступать, потому что и в полу, открывая вид на далёкий нижний этаж, провалы имеются. И если шею сегодня мы не свернем, то можно будет, пожалуй, считать, что под счастливой звездой родились.

— О чём нам здесь скажет Большая Медведица?

— Думаю, её загадку мы никогда не разгадаем, Север, — Дим отвечает, стучит пару раз по стене, справа от входа. — Предлагаю сразу подаваться в дятлы. Давай, ты влево, я вправо. Почти перкуссия, мать его.

Он бормочет со странной интонацией, которую я разобрать не могу. Только смотрю, как пальцы правой руки медленно и через силу — я уверена — сгибаются, ударяются по средней фаланге среднего пальца второй руки, и… Дим вздрагивает, словно опоминается.

Встряхивается.

И стучит уже кулаком.

А я повторяю.

Чтобы напротив лестницы, очертив полукруг, с ним встретиться, столкнуться, касаясь чужой руки, от которой свою отдергивать не хочется, но я убираю. Прислоняюсь затылком к стене, а Дим приваливается рядом.

Достает папиросу, которую закуривать, впрочем, не спешит.

— Ничего, — очевидное я признаю.

— Киносура во времени всегда в центре, — теперь повторяет он.

Щурится, пока я ёмко добавляю:

— Гвоздь тоже в центре. Что если…

Я, осекаясь и спотыкаясь, пробираюсь в центр башни, озираюсь с нового ракурса по сторонам, и к ветхой крыше я голову запрокидываю, но… ничего. Не становится понятней, поэтому трухлявую деревяшку, поднимая пыль, я пинаю мыском кроссовка от души.

Чихаю.

И… и тиснённую в камень звезду я замечаю. Отодвигаю ногой какую-то ветошь, обломки камней и сухую ветку, вижу тройку.

И четвёрку.

Буквы.

— Дим… — я зову.

Приседаю, чтобы разгрести мусор уже руками, увидеть полустёртый круг из чисел. И ещё один, темнее, из букв.

— Что это?

Я спрашиваю растерянно.

А он, подходя ко мне, только поводит головой, наклоняется, и необычный узор на каменном полу мы разглядываем вместе.

— M. A. M. J. J. A. S. O. N. D. J. F, — я разбираю.

Читаю с трудом.

И в «O», что с тем же успехом может быть «С», я не уверена.

— А если так, Север? — Дим, указывая, ведет пальцем, начинает отсчёт с другой буквы. — J. F. M. A. M. J. J. A. S. O. N. D.

— Месяцы, — я выдыхаю пораженно. — Januarius. Январь, по Янусу. Februarius, месяц очищения. И дальше, всё сходится.

— Месяцы, цифры, звёзды, время. Получается, что?..

— Подожди, — телефон я вытаскиваю нетерпеливо, забиваю все слова разом, пролистываю страницы поисковика. — Не то и не то, а если так… Или… постой, время по созвездиям, точное время по звёздам. Цифры… числа…

Что в этом круге от восьми до единицы, за которой почему-то идёт двенадцать, ведет обратный отсчёт к пяти.

И это… сбивает.

Часы, они ведь другие должны быть.

— Ковш Большой Медведицы будет иметь разное положение относительно Киносуры в зависимости от часа или месяца, — Дим дополняет, очищает центр внутреннего круга из цифр, в котором не прореха, а выемка, отверстие правильной формы. — Здесь должна быть стрелка, потому что…

— …Киносура во времени всегда в центре, — я… нахожу, поднимаю на него глаза и экран телефона показываю. — Ноктурлабиум, ночные часы средневековья.

По ним определяли время.

…если увидеть на малом круге из часов едва заметный указатель-треугольник и узнать, что круг подвижен…

…если повернуть этот круг и указать на нужный месяц…

…если через центр диска-часов посмотреть на Киносуру, а стрелку поместить к двум звёздам ковша Большой Медведицы…

…то…

— Часы покажут время, — Дим заканчивает.

А я киваю.

— Поэтому циферблат такой. От пяти вечера до полуночи и с часу ночи до восьми утра. Наши предки были гениями.

— И мы ими тоже скоро будем, — Дим буркает раздраженно, потирает подбородок. — Что нам дано? Предполагается, что Киносура уже в центре. Так? Тогда, что? Тогда остается выбрать месяц и положение Большой Медведицы…

— В мой день, — я вставляю, делаю пару шагов от нетерпения и азарта, который внутри вспыхивает, бежит по венам, заставляя забыть об осторожности, ненадежности старой башни. — Она писала, вспомнить о Большой Медведице в мой день.

— Когда она родилась?

— Семнадцатого апреля, — я отвечаю быстро.

Не думая.

Ибо запомнилось, врезалось как-то сразу в память, что дни рождения у нас рядом, всего на два дня раньше, чем у меня.

— Значит, указатель должен быть на апреле.

Дим сдвигает.

Поворачивает, краснея и приглушенно матерясь, круг, что движется натужно, медленно, под протяжный скрежет и щелчок, который слышится, кажется, только мне.