Клятва графа Калиостро (СИ) - Крылатова Екатерина Александровна

Жена, бледная после кровопотери, безучастно смотрела на проплывающие мимо дома, автомобильные стада, на редких прохожих. Пальцы вцепились в опущенное почти до предела стекло, свободная рука теребила ремень безопасности. Ни единого звука, губы сжаты не в ниточку – в волосок. Бескровные, покусанные. Артемий боялся, не произошло ли необратимых сдвигов в её психике, но Вера повернулась к нему и совершенно спокойно попросила:

- Ты не мог бы купить мне воды? Очень хочется пить.

Свернув к обочине, он открыл багажник и достал оттуда бутылочку. Целая упаковка всегда хранилась в машине. Протягивая воду жене, Воропаев машинально глянул на этикетку и похолодел: тот самый производитель. Если заметит... Но Веру название воды не интересовало. Она залпом выпила минералку, сказала: «спасибо» и кинула пустую бутыль на заднее сиденье. Артемий поймал себя на том, что забыл сделать выдох, и выдохнул.

Дома под ноги хозяйке бросился Арчи. Мохнатый колобок значительно подрос и лаял не пискляво – басом. Вера потрепала пса по спине, разрешила лизать лицо. Улыбалась, говорила что-то, а в глазах тоска. Пустота.

Из кухни выглянули Люсьена и Никанорыч и тут же спрятались. Поняли, как оно, решили на глаза не попадаться. Мудрое такое решение, а главное, исключительно тактичное.

- Я в ванную, - наконец, заявила Вера, хватая с полки первое попавшееся полотенце.

Воропаев кивнул, а сам на автомате вспоминал, что есть острого в ванной. Да, собственно, ничего, разве что бритвы. Дурацкая мысль, не станет она бритвой... На всякий пожарный Артемий стоял под дверью и чутко ловил звуки, но помимо плеска воды и привычного клацанья смесителя было тихо.

Вера вышла из ванной спустя полчаса, чистая, свежая, благоухающая лавандовым гелем, завернутая в полотенце и с тюрбаном из другого на голове. Будто и не уезжала никуда, не переживала за одну ночь десять жизней. В спальне она отыскала любимый домашний халат, высушила волосы магией. Воропаев бродил по квартире, напрасно пытаясь внушить себе, что всё хорошо. Получалось плохо. Тогда он поставил чайник («электроприбор для нагревания воды и прочих гидро-бытовых нужд» - надо ж было такое придумать), нарезал хлеба, сыра и копченой колбасы, лишь бы чем-нибудь занять руки. Сейчас ему кусок в горло не полезет.

- Мда-а, - протянула Вера, обозревая скудное содержимое холодильника, - дома и вправду есть нечего. Ты куда смотрела, Люсьена?

- Так я это… в общем… ну как… - бормотала домовушка, разглаживая складки платьица.

Никанорыч сочувствующе глядел на товарку и шмыгал сизым носиком. Артемий вцепился в ручку чайной чашки, не отрывая ту от стола. Просто держал, не замечая, что чай остывает, и что он вообще терпеть не может чай.

- Всё с вами ясно, - Вера извлекла из морозильной камеры куриные грудки и плюхнула их в раковину. – Тушить буду. Ну-ка все дружно сделали «брысь», приготовятся – крикну.

«Брысь» сделали все, в том числе и ошалевший от радости Арчибальд. Воропаев остался.

- Если вдруг что, «брысь» было всеобщим. Не отрывайся от коллектива, - посоветовала жена и выставила его за дверь.

Минут пятнадцать спустя раздался звук бьющегося стекла. Артемий влетел в кухню, едва не убив по дороге любопытного лабрадора. Вера стояла посреди комнаты и удивленно смотрела на то, что недавно было тарелкой, а теперь валялось на полу, расколотое прямо по центру. Она взяла в руки осколок, повертела, как дитя, нашедшее на улице что-то непонятное и одновременно жутко интересное.

- Разбилась вот, - растерянно сказала жена и… сползла на пол, будто ноги внезапно перестали ее держать. Баюкала эту несчастную разбитую тарелку и плакала, по-бабьи, с подвыванием.

Он упал на колени возле нее, пытаясь хоть как-то утешить. Знать бы еще как! Жизнь научила Воропаева бороться со ступором, в который вгоняют мужика бабьи слезы, приучила к бурным рыданиям и крикам, но приучить к слезам любимой женщины так и не смогла.

Ему кое-как удалось поставить её на ноги. Вера рвалась обратно к плите, молотя мужа кулаками и вопя: «Да сгорит же! Сгорит!». Потом она вдруг перестала драться и обмякла, повиснув на нем свежим трупом. Воропаева аж передернуло от такого сравнения. Дотащив жену до спальни, он аккуратно опустил ее на кровать. Она развернулась, уткнулась лицом в подушку. Ни воя, ни всхлипов – только горькие молчаливые слезы.

Заметив, что Вере холодно, Артемий набросил плед (её любимый, молочно-кофейный, почти как на даче у Марго), обнял, стремясь согреть одновременно и тело, и душу. Её дрожь постепенно передалась ему. Воропаев не различал, где он, а где жена – одно тело на двоих, одна дрожь, одни эмоции. Вернее, никаких эмоций кроме ужасной, всепоглощающей тоски.

- Горим! – запищала откуда-то издалека Люська.

Плевать, кто-нибудь всё равно погасит треклятую конфорку, та же Люсьена.

Душа болела и за себя, и за Веру, но за Веру больше. Болела всем подряд: птичьим гриппом, ОРВИ, полиомиелитом, менингитом, туберкулезом и всем-всем-всем, чем вообще можно болеть. С чего он только взял, что пережил самое страшное? Вот оно, самое страшное, даже вовсе не страшное с виду. Вялое, больное, апатичное. Смирившееся. Он уже потерял ребенка, а за ним потеряет и Веру, если сейчас же не возьмет себя в руки, черт побери!.. Нет, нет, нельзя поминать черта. Господи, Господи милостивый Боже, я никогда не возносил к Тебе молитв, потому что считал себя чуждым Тебе. Да и сейчас считаю, что греха таить? Но не за себя прошу, Господи, не за себя. Сохрани и помилуй рабу Твою Веру, о большем не прошу. Не дай ей погибнуть, Господи…

Артемий шептал единственную молитву, которую знал, которой научила его мать: «Отче наш». Раз, три, десять, тридцать... Вслух и мысленно, он впервые столь истово молился. Слова молитвы сливались в негромкий гул, отдающийся в висках и где-то глубоко внутри.

Вера заснула ближе к обеду. Буквально выпитый Воропаев лежал рядом, но не спал, сомневаясь, что когда-либо вновь обретет эту способность. Мысли, целый рой бесполезных мыслей звенел в больной голове. Совсем рядом находится его сын, где-то на белом свете живет его мать и плюется ядом бывшая жена. На Земле почти семь миллиардов человек, но сейчас нет никого: ни сына, ни матери, ни его, ни её – всё слилось в единую массу, перестав быть чем-то и обернувшись ничем. То не имеющее аналогов чувство, когда ты взлетаешь на вершину и падаешь вниз. Падаешь не сразу, отвесно, и очень-очень долго. А она с тобой, рука об руку, летит на вершину и срывается следом. Такая вот жуткая противоположность, когда это что-то вдруг оборачивается ничем.

***

Вера проспала до утра, Артемий же всю ночь не сомкнул глаз, задремав только ближе к шести, и подскочил через полчаса от страшной духоты. Щиты сгинули неизвестно куда, одежда насквозь пропиталась потом. Вера умудрилась обвиться вокруг, безумно жаркая и мокрая, как мышь.

«Надо сплита включить, погонять немного, не то совсем чокнемся…» - подумал он и хотел незаметно высвободиться из объятий жены, чтобы не разбудить ненароком, но Вера уже открыла глаза. Мутновато-голубые, сонные и покрасневшие, синяки под ними не фиолетовые, а какие-то пыльно-черные.

- Привет, - через силу улыбнулся Артемий.

Она молчала, отсутствующе глядя на него, будто не видела и не слышала вовсе.

- Я на минутку, туда и назад.

Никакой реакции, даже банального кивка. Воропаев медленно отстранился и сел на кровати. Длинные, словно присыпанные на кончиках золотой крошкой, ресницы жены дрогнули, она смежила веки, обняла себя руками. Светло-русые завитки прилипли к влажному лбу.

Кондиционер в гостиной неохотно заворочался, заурчал, перегоняя теплый воздух в холодный. Арчи по своей дурацкой привычке бросился под ноги. Раз хозяин встал, то пускай сделает что-нибудь доброе и вечное. Собаку покормит, например.

Люсьена сопела в кресле, свернувшись на зеленой подушке-думочке, расшитой золотисто-ржавыми слонами, и накрывшись Вериным шелковым шарфиком. На шкафу храпел Никанорыч, мелодично так: «Хрр! Виу-виу-виу-виу! Хрр! Виу-виу-виу-виу!» Ладно, Инспектор Гаджет, пошли кормиться, иначе потом тебе долго придется ждать.