нием на которые вопрос впервые реально ставится и раскрытием роли которых он единственно может быть решен.
Наивность перечисленных «соображений» проистекает из логической невоспитанности, из неумения различить двоякое применение терминов: de sensu composito и de sensu diviso. Поэтому как для осуществления, так и для понимания смысла названного анализа необходимо не упускать из виду двух его методологически-онтологических предпосылок. (1) Различение поэзии и прозы, как различение в сфере языка, внутри этой сферы, не может быть противопоставлением двух внешне прилаживаемых друг к другу половинок. Это различение есть различение двух структурных целых в одном общном им целом. Само собой разумеется, что отдельные элементы их могут и должны быть общими. Вопрос решается характеристикою целого, идея которого и есть верховный принцип движения внутренних форм, определяющий всю структуру в целом и каждый в ней член сообразно этому целому. Тогда, очевидно, и каждый «элемент» получает свой формальный смысл и формальное оправдание, как с точки зрения единства того члена, к которому он принадлежит, так и с точки зрения общего целого. Всё здесь — отношения, и самые формы — также отношения, — одинаково, как первичные определяющие формы («функции» слова), так и производные («дифференциальные» - до предела). Так поэтическая (тропированная) речь, со своими «производными» внутренними поэтическими формами (тропами) и со своим чувственным, эмоциональным бременем, противополагается речи прозаической с первичными внутренними логическими формами: речи, очищающей себя от всякой эмоциональной оснащенности, «точной» и терминированной, научной, и речи, заволакивающей себя всеми степенями и порядками эмотивности, патетической (фигуральной), риторической. Каждый из этих видов речи имеет свою внутреннюю закономерность, которою определяется не только диалектика целого, в движении его, как целого, но вместе и каждой части160. Вопрос же о том, куда отнести каждое в отдельности, в оторванности от общего, в отвлеченности, данное произведение или его часть, есть вопрос, с точки зрения анализа целого, как compositum, иррелевантный и подчас даже праздный и, во всяком случае, лежащий вне обсуждения принципов.
Что касается ученой наивности, теряющейся перед различением «прозы в стихах» от «поэзии в прозе», то, быть может, было бы
IN) Насколько труден такой подход к решению аналитических задач для современных, путающихся в абстракциях, привычек мышления, достаточно иллюстрируют такие книги, как, например: Hart J. Revolution dcr Aesthetik als Einleitung zu einer Revolution dcr Wissenschaft. Bit, 1908. Автор, по-видимому, готов видеть один из признаков «революции» в своем «открытии» двух языков (Bild- und Begriffssprachc). См.: L. cit. В. I. S. 40-42.
целесообразно, не вдаваясь в дискуссию, только напомнить об элементарной, но многообещающей для критического анализа, фор-муле Посидония, дошедшей до нас через Диогена Лаэртского: «Стихотворение есть речь мерная, стройная, более устроенная, чем проза; поэзия есть значительное по смыслу стихотворение, содержащее воспроизведение божественного и человеческого» (или: «содержащее в себе мифы»)161.
Неотъемлемое достоинство этого определения — в его диалектическом приеме: проза - стихотворение - поэзия. Это определение, таким образом, или, вернее, самый прием его построения, открывает возможность возвращения к началу, которое в опосредственном виде может дать теперь понятие «поэзии в прозе», и, следовательно, может удовлетворить также любителей гибридных образований.
(2) Второе условие успешности выше заданного анализа - в признании той онтологической особенности слова, которая присуща и всякому культурному образованию и которая передается такими «образами», как «микрокосм» и «макрокосм», или «монада», которая отражает (miroir vivant) и репрезентирует (reprfcente) «универсум». Только при этой предпосылке приобретает свой смысл и оправдание тот, в высшей степени плодотворный, метод исследования, когда вместо анализа сложного и необъятного целого анализируется такой его «член», который, будучи подлинным «репрезентантом» целого, в своей конечной малости, но в полной конкретной целостности, содержит все существенные и структурные мотивы бесконечно большого162. С этой точки зрения слово есть репрезентант не только «предложения», логического сомкнутого трактата, патетически распущенной речи оратора, замкнутого поэтического произведения, но и всех этих языковых структур, и всего языка в его идеальном целом, в его совокупной идее, как культурно-социального феномена. Житейская практика, — покупка ткани по «образчику», масла «на пробу» и τ д., - неизменно пользуется постулатом о равенстве части целому. Естественные науки, изучающие самое материю (в особенности химия) и энергию со стороны их качества, утверждают научные права этого постулата. Науки о живой природе применяют его не только к изучению вещно-массовых предметов и органических функций, но, модифицируя его в принцип гомологии, пользуются им даже в исследовании
,м Diog. Laert. VII, segm. 60: ποίημα δε έστι (--) λέξις έμμετρος ή εύρυθμος μετασκευής (поправка Жиля Менажа: μετά κατασκευής), τό λογοειδές έκβεβηκυία.--ποίησις δέ εστι
σημαντικόν ποίημα, μίμησιν περιέχον θείων καί ανθρώπειων (цитирую по амстердамскому изд. 1692 г., второй том которого содержит Aegidii Menagii observationes et emendationes; из его замечаний, кроме указанной поправки, интересно отметить по поводу «поэзии»: Aliis, ποίησις dicitur, λόγος έμμετρος, μύθους περιέχον, ad segm- 60, р. 290). ΙΑ2 Этим приемом я воспользовался при анализе структуры слова во II выпуске «Эстетических фрагментов».
чисто морфологических образований и отношений. По-видимому, и для применения этого постулата к предметам культурно-социальным не требуется никаких иных условий, кроме признания и за ними качеств коллективно-массовых предметов, по материи, и структурных гомологов -н сфере их формальных соотношений. Заслуга Гегеля - в перенесении соответствующих методологических приемов и в область высшего конкретного: философского («Феноменология духа»).
Определение языка по его идеальной сущности, которое мы встретили у Гумбольдта, дает возможность видеть в его формально-онтических свойствах, в особенности в его качестве «энергии», наличие всех условий, необходимых для приложения названного постулата. Больше того, Гумбольдт сам нередко пользуется вытекающим из этого постулата указанным методологическим приемом, обращаясь к «примерам» не столько с целью отвлеченной индукции, сколько с целью конкретного анализа внутренних отношений языкового предмета. Равным образом, и в применении первой из вышеразличенных методологических предпосылок необходимо признать почин Гумбольдта. Не из нагромождения примеров, некритически, без надежного критерия набросанных в кучу прозы и в кучу поэзии, хочет он найти различие двух сфер языкового явления, а из анализа их в их целом - макроскопическом и микроскопическом.
Рассматриваемые, как целое, поэзия и проза суть, прежде всего, пути развития самой интеллектуальности13. Если подходить к делу только с внешней стороны языка, то можно внутреннее прозаическое направление выразить в мерной речи, а поэтическое - в свободной, хотя поэтическая содержательность (Gehalt) как бы силою влечет к поэтической форме. В обеих формах мы преследуем особые цели и следуем определенным путям, но оба, поэтическое и прозаическое, настроения должны дополнить друг друга к некоторому об-шному, ведя человека глубоко к корням действительности, чтобы тем радостнее подняться ему в более свободную стихию14. И вот, если подойти к ним «с наиболее конкретной и идеальной стороны в них»165, мы увидим, что их различные пути проложены к некоторой сходной цели. Поэзия компонирует (fasst auf) действительность в ее чувственном проявлении, как она внешне и внутренне ощущается нами, но ее не занимает вопрос о том, вследствие чего это есть действительность. Чувственное явление передается воображению, а последнее приводит к созерцанию художественного идеального целого. Проза, напротив, ищет в действительности именно корней, которы
