Как отмечают латвийские историки, германская оккупация Курляндии, отсутствие полной уверенности в стабилизации фронта и скудность резервов для размещения в прифронтовой зоне вызвали волны латышских беженцев вглубь России. Если семьи работников предприятий, эвакуированных из Риги [81] и других городов в централизованном порядке, получали возможность устроиться на новых местах, то остальные беженцы сталкивались с огромными трудностями. Официальные учреждения России оказались не готовы быстро обеспечить кров и пропитание для людей, согнанных германскими войсками с родных мест, адаптировать их к условиям затягивающейся войны. В этой связи был дан карт-бланш национальным общественным организациям, призванным позаботиться о беженцах, наладить взаимодействие с государственными органами на местах.
30 августа 1915 г. в Петрограде состоялся съезд представителей разрозненных беженских обществ, на котором в целях сплочения латышей и организации работы по удовлетворению их текущих нужд был избран Центральный комитет помощи беженцам, в состав которого вошли депутаты Государственной думы Я. Голдманис и Я. Залитис, общественные деятели — В. Олафс, А. Бергс, Я. Чаксте и др. Комитет, действовавший до января 1918 г., развернул сеть в 260 отделений помощи латышским беженцам по всей России, сумел привлечь государственные средства и частные пожертвования, организовать культурно-просветительскую работу на латышском языке.
К настойчивости в работе по установлению системы взаимосвязей между группами латышей во внутренних губерниях активистов комитета подталкивала боязнь «распыления» значительной части латышского народа на просторах России (у литовцев и эстонцев, в меньшей степени затронутых эвакуацией, столь серьезной озабоченности не проявлялось).
Для оценки масштаба проблемы беженцев следует отметить, что даже в некоторых удаленных губерниях латыши составляли самую большую диаспору среди перемещенных лиц. Так, по итогам переписи беженцев, проведенной в Архангельской губернии, на 1 сентября 1916 г. в ней обосновались 4862 человека, из которых латыши составляли 2010 человек, тогда как поляки — 683, литовцы — 231, эстонцы — 56 (346).
Манифестация эстонцев в Петрограде. 26 марта 1917 г.
В современной латышской историографии и учебно-пропагандистской литературе деятельность Центрального комитета помощи беженцам описывается (отчасти не без основания) в превосходных тонах, причем акцент делается не столько на практических вопросах, сколько на политических. Он оценивается как «кузница кадров» для будущей независимой Латвии, в которой отрабатывались навыки общественной и государственной работы с отчетливым национальным рефреном при успешной «лоялистской» маскировке и отсутствии каких-либо репрессий со стороны властей. В некоторых учебных пособиях этот аспект заостряется следующим образом: «В Петрограде был создан Латышский центральный комитет по оказанию помощи беженцам, который в то время являлся единственной руководящей организацией всего латышского народа» (347). В латышских эмигрантских публикациях также обращается внимание на роль этого комитета в постановке с декабря 1916 г. вопроса об «объединении разделенных частей латышского народа в едином и непобедимом организме», включая латгальцев Витебской губернии [82] (хотя далеко не все из них считали себя латышами, а свой язык — лишь диалектом латышского).
В советской историографии и пропагандистской публицистике, с учетом правонационалистического «уклона» в деятельности комитета, преобладали критические нотки. В частности, упор делался на разоблачении хозяйственных махинаций верхушки комитета, обеспечившей себе вольготные условия существования на фоне военных тягот для основной массы латышского населения (348).
В постсоветских учебниках проблема беженцев подана под специфически пропагандистским углом: «Положение беженцев было очень тяжелым, потому что правительство царской России о них не заботилось. Беженцы сами должны были организовывать помощь своим землякам. В эту работу активно включились представители латышской интеллигенции, которые в местах наибольшего скопления латышских беженцев в России создавали организации по оказанию помощи беженцам» (349); «Многих стать беженцами заставили силой русские войска. Оставшихся без родины и имущества беженцев в товарных вагонах развезли по всей России. Там они ютились в приютах, прозябали на станциях или в открытом поле. Помощь от правительства беженцам была незначительной» (350).
В июле 1915 г., под впечатлением потери Курляндии, угрозы ее аннексии Германией, наплыва беженцев, а также смеси ярости и отчаяния в настроениях среди соплеменников, латышские депутаты в IV Государственной Думе Я. Залитис и Я. Голдманис обратились в высшие военные инстанции с ходатайством об организации добровольческих латышских стрелковых батальонов. После утверждения 19 июля 1915 г. положения об организации латышских добровольческих батальонов эти депутаты были поставлены во главе Гражданского комитета и обратились к латышскому народу с невиданными ранее националистическими призывами: «Собирайтесь под латышскими знаменами!» Впоследствии латышские батальоны были развернуты в восемь полков, объединенных в две бригады, не считая девятого — резервного.
Любопытно мифотворчество вокруг этого дела в латышской учебной литературе: «Войска царской России оставили Курземе и Земгале без серьезного сопротивления врагу; казалось, что они не считали эту территорию своей землей, за которую стоило сражаться. Именно это обстоятельство способствовало появлению в латышском обществе идеи, что оборона Видземе, а также возвращение Курземе и Земгале должны осуществляться латышскими войсковыми подразделениями» (351). Образчиком негативного мифотворчества, рассчитанного на детей, можно считать следующий отрывок из учебника: «Армейское командование издало приказ о том, что Курземе должны покинуть все мужчины в возрасте от 18 до 45 лет. На просьбу курземцев остановить разорение земли верховный главнокомандующий вооруженными силами России великий князь Николай Николаевич ответил: „Плевать я хотел на ваше Курземе!“» [83] Апофеозом националистического бахвальства можно считать следующий пассаж: «Царское правительство не доверяло малым национальным меньшинствам Российской империи, но уступило требованиям латышской общественности и согласилось на создание латышских стрелковых батальонов, а позднее — полков. В июле 1915 г. были утверждены правила формирования батальонов. Было опубликовано воззвание „Собирайтесь под латышские знамена!“ <…> Части латышских стрелков были первыми национальными войсковыми подразделениями в армии царской России» (352). Разумеется, никаких «уступок требованиям» не было, а история национальных воинских и милиционных частей в России имела не одно столетие.
Задействование латышских стрелков, вызвавшихся упорно защищать свои родные места на самых трудных участках фронта, было сопряжено со значительными потерями убитыми, ранеными и пленными. Это порождало брожение умов, в которых причудливо сочетались националистические нотки и восприимчивость к леворадикальной пропаганде, усилившейся после падения монархии в феврале 1917 г. Поползли злонамеренные слухи о том, что русское командование якобы специально создает условия для уничтожения латышских солдат под орудийным и пулеметным огнем немцев (353). На этом фоне экзальтированная героизация в латышской печати и общественном мнении исключительно латышских стрелков привела к замалчиванию подвигов русских солдат (354). В результате мало кто из обывателей знал, что, например, вместе с 1-м Усть-Двинским и 7-м Бауским латышскими стрелковыми полками своей атакой у озера Бабите прославились в кровопролитных «рождественских боях» (23 декабря 1916 — 2 января 1917 г.) 11-й пехотный Псковский и 56-й пехотный Житомирский полки.
