О лагерной «морали» рассказано в книге «Историк и свидетель» (Lo storico e il testimone) Кристофера Браунинга — это расследование и обвинительное заключение в отношении нацистского трудового лагеря в Стараховице. Система выживания основывалась не столько «на личной выгоде» [696], сколько на оценивании обстоятельств — раз за разом, в каждом отдельном случае.
Даже когда судьба развела Лоренцо с Примо (его перевели в другое место, как мы знаем из «Человек ли это?» [697]), каждый вечер друзья-заключенные продолжали получать свои три-четыре литра супа. Лоренцо отличался этим от остальных «вольнонаемных» рабочих, относившихся к рабам совсем по-другому — как к Kazett [698], «средний род, единственное число» [699]. Это, правда, не мешало некоторым вольняшкам «бросить иной раз хефтлингу кусок хлеба или картофелину, а то и разрешить в знак особой щедрости доесть остатки Zivilsuppe со дна их котелков, при условии вернуть их назад чисто вымытыми» [700].
Что их побуждало к этому? Слишком назойливый голодный взгляд, порыв состраданья, а иногда и простое любопытство: поглазеть, как мы, точно голодные собаки, налетаем со всех сторон на брошенный кусок, кто скорее схватит, и, когда он достается самому сильному, возвращаемся ни с чем на место [701], [702].
В Аушвице не было недостатка в «возможности» делать добро, говорит нам каменщик, который в то время уже успел все понять. Лагерь итальянских работников располагался на холме, с которого были видны «трубы Биркенау с одной стороны и живые мертвецы Моновица — с другой». Кэрол Энджер считает, что Лоренцо и его товарищи «поняли, что именно там происходит, и страдали от этого» [703]. В ясные дни, оставшиеся в памяти Леви, из Буны было видно «дым крематория» [704], [705].
Руководитель I. G. Farben в Италии Ханс Дайхманн так описывал в 1978 году представшее взору работяг вроде Лоренцо: «Итальянские строители жили в барачном городке, построенном на небольшом холме, с которого открывался вид на всю огромную стройку, а с другой стороны — на поле уничтожения, где в тумане и в дыму зловещей трубы царил самый настоящий ад» [706].
Значит, Лоренцо был наблюдательным, умел быстро оценивать ситуацию и действовать осторожно — ведь рядом с местом, куда он каждый день приносил еду, находился Italienisches Syndikats-Büro — «Итальянский синдикатный офис», где, по свидетельству Иана Томсона, было «полно шпиков» [707]. И в этом смысле память тоже не подвела Леви.
Он хорошо помнил поступки Лоренцо, которые полностью перечислил в «Человек ли это?» и к которым вернулся в «Лилит». Потому что единственное, что имеет значение, — дела. Это не просто избитая поговорка, а «центральная мысль», которую Леви не раз повторял: ценность человека «зависит от того, чего от него можно ожидать» [708]. Это произносит часовщик Мендель (в образ которого Леви «вложил много от самого себя», как подтверждают его биографы и критики [709] и как утверждал он сам [710]) — главный герой «Если не сейчас, то когда?».
Однако еще больше определяют человека его поступки. Миранда, одна из героинь рассказа «Психофант» (Psicofante; сборник «Порок формы» (Vizio di forma), 1971), говорит: «Главное — что человек делает, а не то, кто он такой. Человек — это совокупность его поступков: прошлых и настоящих — ничего более» [711]. Рассказ написан «в ироничной форме», но друзья, с которыми разговаривает Миранда на его страницах, — это круг общения Леви и «старые знакомые» Бьянки Гвидетти Серра: «Все мы, а особенно те, кто принадлежал к определенной группе, которая образовалась в 1938 году — ко времени “расовых” законов» [712].
Пожалуй, самое удивительное в истории Лоренцо — что он помогал Леви не только в буквально жизненно важном. Я уже упоминал, где нашел название фирмы G. Beotti из Пьяченцы (в которой работал каменщик из Фоссано) — на почтовых открытках, теперь хранящихся в архивах Международного центра исследований творчества Примо Леви [713].
Как благодаря Архивам Арользена установила Лаура Фонтана, многие вольнонаемные за периметром Аушвица посылали по почте весточки (большая часть из 30 миллионов документов оцифрована и доступна в интернете — невероятная работа). Подлинники некоторых писем сегодня можно купить на eBay. Но другие — сотни? сотни тысяч? — по сию пору пылятся в семейных архивах и на чердаках половины Европы.
С близкими в письменном виде общались все более-менее грамотные иностранные служащие рейха. Каменщик из области Фриули Пьетро Луза (на пять лет младше Лоренцо), нанятый фирмой Pagani [714], отправил жене Джузеппине открытку: в 12 убористых строчках он дважды заверил ее в своем хорошем самочувствии, чем вызвал оправданные подозрения — значит, не все у него так уж гладко. Помощник механика из Падуи Бруно Миони (ровесник Леви) пожаловался в письме отцу, Умберто, что «очень грустит» и «очень скучает по своему дому, семье и родной земле» [715]. Письмо датировано днями, когда Леви впервые встретился с каменщиком из Фоссано.
Насколько мне известно, сам Лоренцо домой не писал — ни по крайней необходимости, ни чтобы просто дать о себе знать. Возможно, «это были времена, когда даже надежда могла пугать», как написала Гвидетти Серра в мемуарах «Красная Бьянка» (Bianca la rossa) [716].
До нас не дошло ни одной открытки, отправленной muradur от своего имени. Ни родителям, хотя они оба в те годы еще были живы, ни братьям или сестрам — в семье даже не упоминали о подобных весточках [717]. И это, на мой взгляд, довольно любопытно. Потому что Лоренцо писал открытки за Примо [718].
Леви упомянул об этом в рассказе «Ученик» (Un discepolo; сборник «Лилит»): «В июне [1944] с пугающей беспечностью и с помощью одного каменщика, “свободного” итальянца, я написал письмо своей матери, которая в то время скрывалась в Италии». Отправлено оно было на адрес Бьянки: «Я совершил это, как выполняют ритуальные действия, особо не надеясь на успех» [719]. Почерк был аккуратный, и письмо до подруги дошло [720].
3
«Перроне» (с двумя «р»), как написали отец и дядя в графе о его рождении в сентябре 1904 года [721]; «Ло. Пе.», которого Примо называл «святым Антонио», воспользовался своей привилегией (которая у него имелась, в отличие от рабов рабов), но не для себя. Он написал открытку за Примо [722] и, не раздумывая, назвал себя «его другом». Эта деталь придает поступкам Лоренцо еще большую весомость.
