«И все-таки спустились мы вниз без посторонней помощи. Хозяину гостиницы, который, взглянув на наши измученные лица, спросил насмешливо, как все прошло, мы гордо ответили, что отлично прогулялись, и, заплатив по счету, с достоинством отправились восвояси. Это и называлось “отведать медвежатины”, — написал дальше Леви, — и теперь, спустя столько лет, я жалею, что так мало отведал, потому что ничто из всего хорошего, что дарила мне жизнь, не оставило в памяти подобного вкуса — вкуса силы и свободы, пусть даже свободы ошибаться, оставаясь при этом хозяином своей судьбы» [803], [804].
«Медленно, трудно в нас вызревала мысль, что мы одни, что нам не на кого рассчитывать ни на земле, ни на небе и в своей борьбе мы должны полагаться только на собственные силы», — сокрушался Леви в следующем рассказе «Калий» [805], [806].
Примо испытывал благодарность к Сандро Дельмастро, «который сознательно вовлекал меня в трудные предприятия, лишь на первый взгляд казавшиеся безрассудными; я точно знаю, что позже этот опыт мне пригодился» [807], [808]. Леви понимал, что никогда не сможет в полной мере оживить на страницах книги человека действия, которым являлся его друг.
Дельмастро погиб в апреле 1944 года — «был убит автоматной очередью, выпущенной ему в затылок безжалостным ребенком-палачом, озлобленным пятнадцатилетним охранником, одним из тех, кого республика Сало набирала в колониях для малолетних преступников» [809]. Смерть Дельмастро повлекла за собой почти полное уничтожение Регионального военного комитета Пьемонта [810].
Вот что писал Леви о связи между реальностью и вымыслом, о литературе, как более или менее добровольном «искажении» [811] в очерченных для каждого «персонажа» рамках.
Сегодня я знаю, что обряжать человека в слова, возрождать его на листе бумаги, особенно такого, как Сандро, — дело безнадежное. Он был не из тех, о ком рассказывают, не из тех, кому ставят памятники, над которыми, кстати, сам он всегда смеялся. Человек действий, он существовал только в них, и от него ничего не осталось. Ничего, кроме слов [812], [813].
Дело не в зыбкости воспоминаний — с ними Леви всегда обращался с большой осторожностью и мастерством. Воспоминания о Моновице, говорил он, «память до сих пор хранит в мельчайших подробностях» [814], [815], а в конце жизни удивлялся, что «с годами эти воспоминания не блекнут и не забываются — наоборот, обрастают новыми подробностями, порой всплывающими в разговорах, в письмах, которые я получаю, и в книгах, которые читаю» [816].
И тем не менее в рассказе «Возвращение Чезаре» (Il ritorno di Cesare) [817] Леви написал: «По прошествии времени человеческая память склонна ошибаться, особенно если она не подкреплена материальными доказательствами или, наоборот, опьянена желанием рассказать красивую историю» [818]. Это отчасти верно и в отношении Лоренцо, человека молчаливого и привыкшего к действиям. Вот что пишет о нем Леви в предисловии к «Лилит»:
О Лоренцо я уже рассказывал раньше, но лишь в общих чертах. Лоренцо был еще жив, когда я писал «Человек ли это?», и нелегкая задача — превратить живого человека в литературный персонаж — связывает писателю руки. Так происходит, потому что даже если пишешь о достойном и всеми любимом человеке с наилучшими намерениями, то все равно раскрываешь его личную тайну, а это никогда не бывает безболезненным для объекта рассказа.
Каждый из нас, сознательно или нет, создает определенный образ самого себя, но этот образ роковым образом отличается от того, как видят нас те, кто рядом с нами. Увидеть себя описанным в книге под другим углом — болезненно, словно в зеркале, которое вдруг показывает нам чужое отражение: возможно, и более благородное, чем наше собственное, но все же не наше. По этой и по другим, более очевидным причинам считается хорошим правилом не писать биографии ныне живущих людей, если только автор открыто не выбирает памфлет или агиографию, которые отличаются от реальности и не являются беспристрастными. «Какое из наших изображений является “правдивым”?» — вопрос бессмысленный [819].
Мне кажется, в этих словах явно прослеживается особая аккуратность, появившаяся после одного из неосторожных «превращений» [820]. Я имею в виду Чезаре, «изобретательного хулигана» из «Передышки». Лелло Перуджа [821], вдохновивший Леви [822], вряд ли узнал бы в нем себя. Впрочем, как и Банди — Эндре Шанто, «ученик» из одноименного рассказа. И все-таки Примо хотел, чтобы «он нашел себя» на посвященных ему страницах [823]. Семья Дельмастро тоже наверняка не оценила бы портрет Сандро, вышедший из-под пера Леви [824].
В любом случае заметно, с какой нежностью он относился к Лоренцо, называя его «достойным и всеми любимым человеком» и вроде бы даже позаимствовав у него фразу: «Молчи, не надо слов».
3
Думаю, это было в октябре 1944 года. Альберто начал разыскивать по Моновицу вора, стащившего котелок Лоренцо. Он предложил Элиасу три порции хлеба в рассрочку, чтобы тот «по-хорошему или по-плохому» нашел и вернул котелок, столь дорогой фоссанскому muradur.
В рассказе «Возвращение Лоренцо» Леви пишет, что Элиас «любил показать себя», поэтому нашел вора, тоже поляка, и победил его за десять минут. Котелок вернулся к Лоренцо. А Леви написал об Элиасе: «С тех пор он стал нашим другом» [825].
Скоро начались холода. Страницы, на которых описывается последовавший кошмар, — одни из самых тягостных в «Человек ли это?». Когда их читаешь и перечитываешь, в голове раздается грохот барабанов-тимпанов — тот холод был не сравним ни с чем, что способен испытать человек на свободе. Стадо рабов встретило холод-убийцу звенящей тишиной. Узники надеялись побороть стужу.
Мы всеми силами боролись за то, чтобы не наступила зима. Цеплялись за каждый теплый час, старались хоть на секунду удержать над горизонтом заходящее солнце, но наши усилия были напрасны. Вчера солнце окончательно исчезло в грязном тумане за заводскими трубами и колючей проволокой, а сегодня уже зима.
Что это такое, мы знаем, потому что пережили здесь прошлую зиму, а новички скоро узнают. В течение предстоящих месяцев, с октября по апрель, семь человек из каждых десяти умрут, а кто не умрет, будет страдать ежеминутно, ежечасно и ежедневно, с темного, начинающегося задолго до рассвета утра до вечернего супа, сжимаясь всем телом, прыгая с ноги на ногу, похлопывая себя по бокам, чтобы устоять перед холодом. Необходимо будет подкопить хлеба, чтобы обзавестись рукавицами и, не досыпая, штопать их, когда они порвутся. Днем, поскольку есть на открытом воздухе холодно, придется делать это в бараке, стоя впритык друг к другу, и даже облокачиваться о нары нельзя — запрещено. Руки покроются трещинами и язвами, и, чтобы сделать перевязку, надо каждый вечер часами стоять в очереди под снегом и ветром [826], [827].
