История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

Ведь романтизм многолик, и один из новых типов, порожденных этим умонастроением, — денди, отвергнувший унаследованные от XVIII столетия приемы обольщения, которые были действенны преимущественно в отношении неопытных жертв. Правила любовного завоевания зависят от социальных моделей: отныне придворный, искушенный в любовных битвах, становится менее привлекательным, нежели воин, овеянный славой наполеоновских походов, мундир престижнее шелковых нарядов; к тому же буржуа, желая и в этих делах сохранять солидность, изобретают новые ритуалы любовного сближения, осваивают коды, помогающие преодолевать собственную застенчивость, благо XVIII век накопил таковых бесчисленное множество.

Урбанизация тоже поставила свои условия. «Кадреж, — напоминает Кинцеле, — родился в городской среде. Именно здесь он обрел разумные основания». В городах юношество, оторвавшись от своих корней, уходивших в среду, где браки заключались по родительскому сговору, должно было устраиваться по-своему. И вот календарные обычаи (традиционные ночные бдения, праздники) утрачивают былое значение — найти повод для встречи теперь несложно и без них. Уломать девушку можно где и когда угодно, тем паче что давление общины теперь гораздо слабее. В этих условиях представление о единственном, раз и навсегда заключаемом союзе мало-помалу сменяет модель «серийной моногамии»: партнерша предполагается по-прежнему одна, но со временем ее место может занять другая; на целую жизнь подчас приходится несколько таких замещений. Эта смена менталитета и породила кадреж в современном понимании.

МУЖЧИНЫ: ДЕРЗОСТЬ И ФИАСКО

Революция возродила в несколько модернизированном виде модель мужественного обольстителя-патриота; он оттеснил ставший карикатурным образ благоухающего мускусом и сосущего конфетки придворного. Такой сдвиг в представлениях об идеале мужчины не замедлил сказаться и на манере обольщать. Революционная армия даже в тылу пробудила особое тщеславие мужчины-француза.

Молодежь основала на этом перевороте в сфере ценностей свой миф. «При монархическом правлении, — пишет Андре Рок, — уважение зиждилось на благородстве предков по мужской линии; отныне же смотрят только на заслуги, на завоевания молодых». Для женщин привлекательность мундира, величие отваги, бросающей вызов смерти, лихие гусарские ухватки в любви стали важнее сложных стратегических приемов Казановы или Вальмона. Это увлечение грубой мужественностью совпало с модой на панталоны в обтяжку, «одновременно сексуальной и практичной, поскольку она позволяла дамам с первого взгляда оценивать то, что могло их заинтересовать», — утверждает Йолен де Лабинь. Масштаб этих перемен был огромен, порукой тому свидетельство Бальзака: «Увлечение женщин военными приобретает лихорадочный характер». Быстрота наступления развязки и краткость любовных связей неизбежны по причине мобильности солдатского житья. «Таким образом, сердца, подобно полкам, стали вести бродячую жизнь». Никогда еще женщины так не рисковали, ведь их подстегивала «уверенность, что тайна их страсти будет погребена на поле сражения». Одно лишь очертание эполета уже навевало на дев безудержные грезы; все, что блестело, казалось чарующим, будь то алмазы или бенгальский огонь. Мундир — огромное преимущество, Фредерик де Карей вспоминает, как он позволил ему, молодому неимущему офицеру, явиться на бал, не потратившись на перемену одежды, и пускать парижанкам пыль в глаза, выдавая себя за шведского лейтенанта!

В гарнизонах завоеванных стран солдаты завершали свои боевые подвиги на чужих подушках, а назавтра цинично хвалились этими победами. Стендаль, полк которого был расквартирован в Италии, приводит в дневнике эти развязные россказни товарищей; так, его приятель Першерон поделился «самым простым способом», как «насадить на шомпол порядочную женщину». «Когда она приляжет, вы ее чмокайте, лапайте и все такое; она и войдет во вкус». А если вздумает сопротивляться? Тогда нужно как бы невзначай надавить ей левым локтем на горло, будто вы ее душите. Она станет отталкивать ваш локоть руками, тут-то и забудет прикрывать самое стратегически значимое место своей анатомии. Пользуясь этим моментом, хватайте своего живчика, зажимайте между указательным и большим пальцем и «спокойно вводите его в ее устройство». Заметим, что офицеру на чужбине кажется порядочной та женщина, которая допускает дерзкие прикосновения, но до полового акта ее можно довести только силком. Взять город или женщину — это два лица победы. «В искусстве овладевать женщиной я могу применить все то, что знаю об искусстве выигрывать сражения и завоевывать города», — писал Стендаль в дневнике.

Это несколько искусственное вздувание цен на героических вояк, усугубившее и без того пылкое обожание английских авторов вроде Байрона, в то же время оборачивалось проблемой для тех, кто не был увенчан бранной славой, в особенности трудно пришлось после 1815 года молодым людям, лишенным лавров наполеоновского воинства. Растущее значение буржуазии, допущение женщин в те области деятельности, что прежде казались исключительно мужскими, равенство, которого начали требовать некоторые из них, вынуждало заново обдумывать отношения между полами, а следовательно, правила любовного сближения.

Разумеется, термины из воинского словаря по-прежнему использовались в некоторых руководствах по обольщению: «Вы, тот, кто уповает на славнейшую из побед — покорение женщины, да будет для вас примером образ воина; у вас обоих победы и поражения складываются из одинаковых факторов». В «Красном и черном» Жюльен Сорель недаром разглядывает мадам де Реналь «как противника, с которым придется сразиться», и ведет «дневник осады», когда ухаживает за маршальшей де Фервак. Но ведь не у каждого плечи достаточно широки для эполетов.

Наряду с приемами завоевателей, для более робких кавалеров требовалось свое искусство обольщения. Да и самым дерзким оно могло сгодиться в иных обстоятельствах: делить мужчин на категории, исходя из такого свойства, как наглость, было бы явным упрощением. Мимолетные интрижки, где уместен лихой гусарский наскок, отнюдь не исключают продолжительной осады, когда речь заходит о попытке соблазнить женщину своей жизни: тут и самый бравый становится робким. Стендаль, коллекционер приемов любовной стратегии, на практике был довольно беспомощен: Жюльен Сорель своими колебаниями обязан, видимо, именно ему. Он не любит мадам де Реналь, обольщает ее только затем, чтобы не презирать себя за слабость. Ирония судьбы: восторжествовать над ней ему помогает все та же слабость, когда он в слезах падает к ее ногам. «Но даже и в самые сладостные мгновения этот человек, жертва своей нелепой гордыни, пытался разыгрывать покорителя женских сердец и прилагал невероятные старания испортить все, что в нем было привлекательного». Для малодушных, стыдящихся самих себя, обольщать значит сыграть важную роль, позволяющую обрести самоуверенность. «И какую роль? Роль человека, привыкшего быть неотразимым в глазах женщин».

Такое же двойственное поведение было свойственно Делакруа. В 1822 году, гостя на каникулах у своего брата, молодой художник бойко приударял за Лизеттой, которую не находил особенно красивой: так, несколько «сальностей», которые ее «щекотали», да поцелуй, похищенный у нее в темном коридоре. Он мог также «рискнуть подхватить сифилис» с натурщицей или потискать на лестнице гризетку.

В иные моменты дерзость покидала художника. Так, его соседка Фанни отнюдь не была образцом свирепой добродетели. Она быстро смекнула, чего ему надо, когда они встретились у ворот: он добрый час докучал ей болтовней, только бы иметь повод войти в дом с ней вместе! «Ставя ногу на первую ступеньку лестницы, я еще не знал, что мне говорить, что делать, однако предчувствовал, что сейчас случится что-то решающее». Последовала молчаливая атака — манера робких ухажеров: он обхватил ее за талию, поцеловал, она не противилась. Но увлечь ее в свою комнату он не осмелился. «Должен ли я был зайти еще дальше?» Нет, он дает себе слово увидеться с ней завтра. Но на следующий день Фанни делает вид, что не замечает его. Он решается на крайнюю дерзость — оставляет свою дверь открытой. А она не приходит. Момент опьянения упущен, теперь она не испытывает к этому недотепе ничего, кроме презрения.