История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

Тем не менее ей пришлось пустить в ход все хитрости мужского кадрежа, чтобы дело продвинулось дальше. Показать ему картинку на библейский сюжет «Лаван, ищущий своих идолов», чтобы подсказать: мол, Рахиль, сидящая на идолах своего родителя, не могла встать, потому что с ней было то, «что бывает у женщин», — он же притворился наивным простачком. Затянуть карточную игру настолько, что ее мать вышла из-за стола и громко хлопнула входной дверью, чтобы соседи подумали, будто Джеймс ушел. В ту ночь он остался с ней, но ограничился тем, что уснул, сжимая ее в объятиях. Пришлось ей осведомиться, как ему нравится маленький бутончик, проросший на ее бюсте. Тогда он отважился на более определенную ласку и на первый поцелуй. И снова не кому-нибудь, а все ей же пришлось сыграть пьеску на клавесине, чтобы дать ему за это время собраться с духом. Уф! На сей раз он наконец отважился поведать ей о своей страсти. Тут уж она поиграла с ним дня два-три, прежде чем призналась в своей. Все это произошло 1 мая 1731 года. Им потребуются еще три года, прежде чем тайно пожениться (совместно прочитав текст церемонии, позаимствованный из церковной книги, причем мать еще умудрилась потерять кольцо). И лишь тогда их союз был должным образом увенчан: «Нет нужды объяснять читателю, что произошло с нами после церемонии бракосочетания, но прежде, чем вернулась старая дама в сопровождении служанки, я овладел всем, чего могла желать моя душа».

Хитрости Партениссы — из мужского арсенала: двусмысленный физический контакт, тенденциозный комментарий к безобидной гравюре, якобы запертая дверь и даже фальшивая брачная церемония, идея которой принадлежала ей. Необузданность, которую она проявляет, и преимущественное право на разрыв, которым в ответ пользуется он, показывают, что отношения полов могут радикально перемениться из-за различия в общественном положении.

Итак, граница между полами начинает расплываться в Европе эпохи Просвещения, научившейся анализировать их взаимоотношения при свете разума? Нет смысла и дальше держаться за привычные образы охотника и добычи или, напротив, Евы-совратительницы: по меньшей мере, надлежит все это осмыслить. На вопрос, почему мужчины ухлестывают за женщинами, а не наоборот, можно ответить, что «естественно обращаться с просьбой к тому, кто всегда склонен согласиться». Но и это мнение, приведенное Дидро, доказывает, что старые клише более недостаточны. При всем том, если философ объявляет естественной галантность, «это разнообразие энергических либо деликатных средств, которые страсть внушает хоть самцу, хоть самке, жаждущим снискать то предпочтение, что ведет к самому нежному, самому значительному и общему для всех наслаждению», то он указывает на ее несходство с кокетством, побуждающим эту страсть подделывать. Итак, если бы человек мог жить в «грубом и диком» состоянии, то и тогда «самые влюбленные смогли бы преодолеть дистанцию, отделяющую мужчину от женщины». А следовательно, для него нет никакой естественности в том, чтобы предоставлять право на первый шаг исключительно самцу.

Однако если в природе этот первый шаг — простое выражение желания, не является ли девирилизацией замена грубого сближения льстивым соблазнением? XVIII век ставил этот вопрос, но первым, кто теоретически осмыслил эту нейтрализацию полов в обольщении, стал Кьеркегор. Молодые женщины, как заявляет Иоганнес в «Дневнике обольстителя», питают особое расположение к робким мужчинам, в отношении которых они чувствуют свое превосходство. «Смятение, отнимающее у мужчины его мужскую значительность, сводит на нет различие полов». Но если эта робость неподдельна, молодой человек обрекает себя на жестокость со стороны той, кого хочет обольстить. Лишь притворное смятение оказывается действенным приемом в тот момент, когда эта маска спадает. Таким образом, возвращение от мнимого женоподобия к победительной мужественности — наилучшая тактика.

Эту идею развивали впоследствии сначала Ален Роже, затем Фредерик Моннейрон. «Сердцееды» XVIII столетия — Казанова, Ловелас, Вальмон — ни в чем не уступают Дон Жуану, чьи победоносные свершения относятся к веку XVII, но между ними и им есть важное различие: увеличение числа завоеваний уже не является их заветной целью. Они, как подчеркивает Ален Роже, перешли от «этики количества» к «эстетике качества». Их легкомысленное распутство доходит до предела при столкновении с женщиной исключительного склада: таковы несбывшиеся любовные ожидания Ловеласа, надежда Вальмона снова завоевать маркизу де Мертей — это приключения особой важности, как для Казановы — история с Генриеттой.

Ален Роже скрупулезно анализирует случаи применения в целях обольщения, начиная с XVIII века, качеств и приемов, воспринимаемых как женские (добродетель, благочестие, нежность, письма, слезы), а также появление в произведениях романистов черт сексуальной двойственности обольстителя. Так он подтверждает свою идею, что последний стремится идентифицировать себя с объектом соблазнения, при этом, следовательно, утрачивая мужественность. Даже если обладание остается целью соблазнения, его средства, по мнению этого автора, женственны. «Средства и цели взаимно исключают друг друга», — объясняет он, поскольку для обладания необходимо возвратить себе мужественную роль. Отсюда презрение, которое наиболее радикально настроенные личности (как тот же Кьеркегор) питают к результату обольщения. Другие, подобно Казанове или Дон Жуану, отказываются от обладания одной женщиной, без конца переходя от связи к связи, что позволяет им непрестанно возобновлять игру соблазнения. Что до Вальмона и Ловеласа, их ошибка в том, что они хотят выйти из этой игры через обладание.

В этой перспективе история возрастающей изнеженности обольстителя пройдет ряд этапов, начиная с фигуры денди XIX века, который соблазняет постольку, поскольку берет женщину себе за образец: таковы байроновский Дон Жуан, герои Бальзака, Барбе д’Орвильи и Стендаля. Эстетский «конец века» продолжит эту линию, рискнув довести тему обольстительности в женской манере до таких крайностей, как искушения гомосексуальности и гермафродитизма в образах Сперелли у д’Аннунцио, уайльдовского Дориана Грея или Таммуза у Пеладана. Конечным результатом здесь явится «лесбиян» (определение Алена Роже из его работы «Ереси вожделения»), который соблазняет, давая в полной мере выразиться женской стороне своей натуры и уподобляясь «западне», успокаивающей свою «добычу».

Может быть, следовало бы с другой меркой подойти к интерпретации произведений, которые, несмотря на весь свой успех, являют нам лишь одну романическую грань истории любовных сближений эпохи Просвещения. Изображенные их авторами тончайшие ухищрения куда как далеки от той грубости, которой эти отношения были отмечены за полтора века до того, и этот отпечаток отнюдь не стерся. Женщины, бесспорно, сыграли первостепенную роль, взяв на себя функции полиции нравов. Но, усмотрев здесь торжество женственных ценностей над грубым мужским желанием, мы впали бы в тот же сексистский предрассудок. «Образцовый республиканец мужествен и крепок» — такова модель руссоистского происхождения, внесшая свою лепту в этот предрассудок, который на заре XIX столетия породит новый всплеск мачизма.

Глава VI

КОДИФИКАЦИЯ ЛЮБОВНОГО СБЛИЖЕНИЯ: XIX ВЕК

«Цунами сентиментальности» — так Шортер определяет переворот, произведенный романтизмом в умонастроении общества. По нынешним временам это утверждение обретает новые нюансы, ведь теперь мы знаем, как важна в образовании цунами роль подземных толчков. Разумеется, романтическая любовь не становится в одночасье критерием брачного выбора, однако брак по расчету заключается теперь с уважительной, хоть и формальной, оглядкой на представления о взаимности чувств: прежде чем получить невесту из рук ее родителей, жениху полагается за ней поухаживать. Тем паче что она, жизни не зная, воспринимает ее лишь через призму романов, полных экзальтированных порывов, которые и она надеется пережить. Ей грозит участь разочарованной Эммы Бовари — такие дамы являют собой дичь, о которой соблазнители, будь то новички или тертые сердцееды, могут только мечтать.