История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ?

Это случилось 1 июля 1730 года в Савойе, вблизи городка Тон. Юный Жан-Жак (ему было двадцать лет) встретил двух дам, совершавших прогулку верхом. Будучи прескверными наездницами, они не могли переправиться через речку. Проявив предупредительность, он взял их лошадей под уздцы и заставил перейти на другой берег, после чего собрался удалиться, «как дурень». Простодушие или робость? Другой бы на его месте использовал ситуацию; и другие молодые особы были бы раздосадованы, что ими пренебрегли. Но благородные девицы де Граффенрид и Галле нашли такую невинность трогательной. Их спаситель пришелся им по душе. Он промок, они должны пригласить его в замок, дать обсохнуть. Как он реагирует? Как подобает галантному мужчине: «Но, мадемуазель, я ведь не имею чести быть знакомым госпоже вашей матушке, что она скажет, если я вдруг появлюсь?» Но это, оказывается, не довод: матери как раз нет дома! Он больше не может разыгрывать простофилю. «Электрический разряд был бы не столь стремителен, как воздействие этих слов на меня».

Рассказывая об этом своем юношеском приключении, Руссо сам первый посмеивается над собственной неловкостью. И слегка привирает. Девушки поддразнивают его, щедро пуская в ход арсенал женского обольщения. Более разбитная предлагает ему взобраться к ней на лошадь, так что он волей-неволей оказался прижат к ее спине. Его сердце бешено заколотилось; она, заметив это, сказала, что и ее собственное несется вскачь от страха, как бы не упасть. «Сама моя поза почти что побуждала меня проверить истинность моих предположений», — признавался Руссо в «Исповеди». Но он не посмел. Когда же они оказались в замке, языки развязались. Но и только. Проходили послеполуденные часы, а он и не пытался ничего предпринять.

Однако стоило ему остаться наедине с той или другой, его замешательство выдавало сильное смятение. Когда речь зашла об обеде, он огорчился, что не подали вина: «Я немножко надеялся на это подспорье, чтобы расхрабриться». Стало быть, все дело было именно в робости. И юноша злился сам на себя. Покончив с трапезой, пошли в сад рвать вишни. Забравшись на дерево, Жан-Жак целыми горстями бросал их в подставленные передники. Он даже осмелился обозреть декольте мадемуазель Галле, думая про себя: «Зачем мои губы не вишни? Как бы я их бросал туда! От всего сердца!» Эта ему нравилась больше. Оказавшись с ним вдвоем, она начинала тяжело дышать и не поднимала глаз; он позволил себе единственную вольность — поцеловал ей руку. О счастье! Отнимая руку, она не выглядела рассерженной. Занавес. Они больше никогда не увидятся.

Приключение не удалось, то-то посмеялись бы Вальмон или Ловелас! Но автор — и это всего страннее — отказывается признать, что сплоховал. Он чистосердечно верит в собственную скромность, хотя «иные скажут, что это моя глупость». Он напирает на то, что помыслы девушек были невинны. Вот и доказательство: их же было двое! Собственное благочинное поведение приводит его в экстаз, он не вменял его себе в обязанность, но это пришло как наитие: «Мы приняли тон, который внушили нам наши сердца». Высокое слово произнесено. Разве невозможно забыть животные поползновения и предаться одному лишь влечению душ? «Мы любили друг друга без тайн и стыда, и нам хотелось вечно любить так». По крайней мере, он старается убедить себя в этом, ведь физическое возбуждение там присутствовало. Это воспоминание становится более драгоценным, чем память о любовной победе. В тот день ему открылось сладострастие высшего порядка, превосходящее то удовольствие, что он бы получил от обольщения, достигшего цели. «Я, быть может, испытал больше наслаждения от этой любви, завершившейся поцелуем руки, чем вам когда-либо выпадало от ваших романов, которые с этого по меньшей мере начинались».

Мы, к сожалению, не располагаем на сей счет версиями девиц де Граффенрид и Галле. Возможно, они и впрямь были столь невинны, как утверждает Жан-Жак. Однако две юные девы, гуляющие без сопровождения и приводящие в свой замок промокшего молодого человека, сердце которого стучит будто полковой барабан, призывающий атаковать, немного фривольны для простушек. Скорее похоже на то, что подобная ситуация и неуклюжесть их «пленника» позабавили этих шалуний. В эпоху, которая довела до предельной изощренности науку амурных стратегий, сама наивность парадоксальным образом стала оружием соблазна. Но Руссо здесь желает выступить как антисоблазнитель, как антипод Вальмона или Ловеласа. Он мог бы продемонстрировать действенность неуклюжести как любовной тактики. Но предпочитает утверждать, что его цели благороднее, да и сладострастнее.

Здесь-то и заключается существенное новшество. Ведь использование неловкости как средства достигнуть вожделенной цели отнюдь не назовешь беспрецедентным приемом. Тип робкого воздыхателя, который соблазняет, отрекаясь от своей лучезарной и победоносной мужественности, — старинная тема, каждая эпоха ее обыгрывает на свой манер. Согласно классической схеме, мужчина стремится выступать в роли покровителя, он обольщает так же, как охотится или сражается, — показывает свою силу. Но наряду с неотразимостью продубленных ветром моряков и обожженных солнцем воинов Овидий ведает и непостижимую притягательность болезненных, бледных, изможденных бессонницей воздыхателей. Согласно представлениям римлян о любовном безумии, все это признаки терзаний, переживаемых в честь возлюбленной.

Изощренность техники обольщения пробуждает недоверие — тем трогательней неуклюжесть поклонника. Приемы такого рода были известны еще Корнелю, порукой тому «Комедия Тюильри» (1635). Аглант, преследуемый авансами соседки, которую не любит, пытается уклониться от скучного разговора, ссылаясь на свою застенчивость. Флорина же, напротив, усматривает здесь доказательство любви. «Рассудочных бесед всегда фальшивый строй / Претит влюбленному, он с раненой душой / В смятенье мечется, но хоть мятежны сны, / Его томящие, слова его честны» (акт III, сцена 3). Если вспомнить Руссо, разница в том, что Аглант, в отличие от него, не гордится своей неловкостью, а, напротив, видит в ней лишь признак своей незаинтересованности.

Искренность, неловкость, слабость воздействуют тем сильнее на фоне ломания пресыщенных обольстителей, ошеломленных такими предпочтениями партнерш, которые будто и не знают правил их игры. У Мариво в «Двойном непостоянстве» Фламиния порывает со всеми тонкостями амурного обихода, найдя сердечное обновление во встрече с простодушным Арлекином: «Сказать по чести, принц прав: у этих маленьких людей в любви такой подход, что устоять невозможно».

Притворная наивность оборачивается парадоксальной хитростью соблазнителя. Мари Шарпийон разыгрывает перед Казановой кающуюся обольстительницу, но сам-то он разве не пытался влюбить ее в себя, именно для этого отказываясь приударить за ней? Вальмон использует аналогичное оружие против президентши де Турвель, и Фламиния советует то же Лизетте, мечтающей очаровать Арлекина: никакого кокетства, гримасок, ни одного легкомысленного или опрометчивого жеста, ни малейшей аффектации в поведении: наплевать на все милые небрежности, нежности, ужимки, остерегаться лукавых взоров, беспечных или заносчивых поз, вызывающих острот, дерзких выходок, наигранного тона. «Надобно, если угодно, не давать никакой воли всем этим приятностям». Так что же остается? Все эти бесчисленные кадрежные ухватки следует заместить искренностью, столь же незамутненною, как само слово, каким ее обозначают.

Это недоверие проявилось в «Саде честной любви» (до нас дошло несколько его изданий, следовавших друг за другом на протяжении столетия). Старейшее из них датировано 1709 годом, в него включен наряду с прочим короткий эпистолярный трактат, выдержанный в традициях секретарской переписки века минувшего. В более позднем издании 1784 года этих писем уже нет. Зато здесь публикуется образчик письма, призванного принудить адресата к молчанию: «Сударь, для влюбленного Вы слишком красноречивы, та чрезвычайная страсть, которую Вы якобы питаете ко мне, способна выражаться лишь беспомощным языком; это вселяет в меня уверенность, что на сочинение прекрасного письма, присылкой коего оказали мне честь, Вы потратили больше времени, нежели на терзания любви, каковою, по Вашим словам, Вы ко мне воспылали».