История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

Но вот настал момент уточнить сексуальную цель встречи. То есть первый жест еще можно было истолковать двояко, — по сути, он был понятен, но по форме безобиден. Теперь же пора предложить искупаться в Сене, чтобы вынудить раздеться, или помочиться — продемонстрировать свою эрекцию. Тому, кто не пожелает понять этих намеков, достаточно лишь продолжить свой путь. А приблизиться и завести беседу — это уже согласие, за которым должны тотчас последовать конкретные предложения. (Повторение первого нейтрального жеста также равносильно приглашению сделать новый шаг. В 1734 году полицейский агент приметил в Люксембургском саду Бернара, мастера париков, тридцати одного года от роду, который выдал себя лишь тем, что встречался на его пути слишком часто, «и всякий раз, снова и снова проходя мимо, приподнимал шляпу». Чтобы он объяснился, потребовалось затащить его в кабаре.)

Возникновение особых мест для кадрежа гомо-сексуалов изменило стиль их сближения. Исчезает страх вызвать возмущение, и отказ не кажется таким оскорбительным. В то же время полицейский надзор мало-помалу порождает недоверие между ними. Во времена Людовика XVI они еще кадрятся в Тюильри, но реже занимаются там любовью. Скорее предпочитают комнатки, которые предлагают дружественные кабаре, расположенные поблизости. Но этот парк наперекор всему остается до наших дней излюбленным местом кадрежа геев, расшифровка нынешних кодов которого дана в книге Ги Окенгема «Ночная птица» (посмертное издание 1998 года).

Что до ухажеров, предпочитающих молодых женщин, они тоже продолжают посещать Тюильри. Те и другие практики здесь соседствуют, не мешая друг другу: на то есть разные аллеи, да и время суток зачастую не совпадает. Слишком лобовые атаки не в чести, влюбленные сохраняют застенчивость. В «Карманных часах любовника» (1789) упоминаются комплименты, которые отпускают вскользь женщине, идущей навстречу, и «внимательные» взгляды, но также не забыт «тот боскет, у коего красавицы прогуливаются с намерением кого-нибудь подцепить». Если Мопассан мимоходом и обращает нежные стихи к молодой матери, которая, сидя на скамье, наблюдает за игрой своего ребенка, при всем том его дерзость ограничивается прикосновением губ ко лбу малыша! В XIX веке влюбленные пристрастятся к прогулкам в летнюю пору под апельсиновыми деревьями. Они будут ходить туда в поисках родственной души. И вот, как только в парк выставляют деревья в кадках, мамаши, имеющие дочерей на выданье, выводят их туда. «Чинно усаживаются на стулья, расставленные со стратегическим расчетом близ главной аллеи», и подстерегают фланирующих холостяков. Эта демонстрация девушек станет так знаменита, что их прогулки в Тюильри войдут в рекламные проспекты! Но отныне место станет маркированным. Для бальзаковских денди «женщина, по воскресеньям посещающая Тюильри, аристократически выражаясь, не имеет цены».

Век XVIII изобрел для кадрежа новое место, обреченное на яркий успех: публичный бал. Первым из подобных институций — и не имевшим себе равных на протяжении двух столетий — был бал в Опере, зарождение которого знаменует конец царствования Людовика XIV. Семейство герцогов Орлеанских, по сути, обосновалось в Пале-Рояле начиная с 1692 года. Когда в 1715-м Филипп Орлеанский стал регентом, двор из Версаля переместился в Париж. Людовик XV, в то время еще ребенок, въехал в столицу 30 декабря того же года. А 31-го, чтобы ознаменовать его прибытие и наступление Нового года, был выпущен ордонанс, разрешающий давать в зале Оперы публичные балы.

Конечно, балы-маскарады существовали уже давно: Людовик XIV любил организовывать их. На этих придворных балах каждый был на виду, все узнавали друг друга. В Опере балы стали повторяться регулярно. В середине XVIII века их давали каждое воскресенье со Дня святого Мартина до Великого поста, прекращая лишь на время поста Рождественского. А в дни карнавала могло быть и два, и даже три бала в неделю. Вскоре три бала в неделю (по средам, субботам и воскресеньям) станут правилом. Бал в Опере — настоящий ночной клуб, открывавший свои двери в одиннадцать вечера и закрывавшийся утром часов в шесть или семь.

Сюда мог сходиться весь город, аристократы и буржуа вперемешку; высокая входная плата (шесть ливров) позволяла избегать нежелательных вторжений. Маска и домино обеспечивали анонимность. По крайней мере, они избавляли от целомудренной сдержанности, хотя завсегдатаи все же хвастались, будто умеют отличать знатных дам по их манерам. Высокопоставленные особы могли здесь забыть о постоянно устремленных на них посторонних взорах, да порой и о своей репутации, недаром молва утверждает, что Мария-Антуанетта и граф де Ферсен встретились именно там, в Опере.

Такой успех побудил устроителей переоборудовать помещение: посредством специального механизма партер мог быть поднят до уровня сцены, два оркестра расположили по двум противоположным углам, к услугам публики были также буфет и ложи для дам и для господ, которые «уважают себя» и расположены не более чем позабавиться зрелищем, достойным сравнения с римскими сатурналиями. По мнению Мерсье, который описал эти балы времен царствования Людовика XVI, их предназначением были откровенные амурные шашни. Тем не менее в те годы посещать их стало престижно, снобы отправлялись туда не столько в чаянии наслаждений, сколько ради пикантной дрожи нарушения запретов. Монах, сбежавший из монастыря, сумев там побывать, чувствовал себя счастливейшим из смертных, однако переодетые священники, напротив, проявляли признаки пресыщенности. «Когда у женщин уже и попросить нечего, становится скучно; а все равно идешь, чтобы завтра говорить, что вчера был на балу и сумел там не задохнуться». Когда набивалось достаточно много народу, в толпе возникали приливы и отливы, но женщины ныряли туда, не боясь давки.

После перерыва в годы революции совершенно бесподобный успех ожидал балы в Опере на всем протяжении XIX века. После пожара 1873 года этим балам пришлось перебраться из так называемого «зала на улице Лепелетье» в Опера Гарнье, где Третьей республике, однако, не удалось возродить искреннее веселье времен монархии и империи. Первый бал, организованный там по случаю карнавала 1877 года, разочаровал критиков — не помогло даже присутствие Штрауса. «Несмотря на пышность декораций, яркий свет и шум толпы, в воздухе сгустилась какая-то скука, неведомая прежним балам на улице Лепелетье», — сетует газета «Тан». Автор объяснял это отменой бесплатных билетов для женщин, отчего на место бережливых небогатых дам заступили красотки слишком легкого нрава. «Создается впечатление, будто главной заботой дирекции было заманить сюда как можно больше молочниц и пастушек Ватто, малюток в масках и в голубых, розоватых или желтых помятых платьицах».

Тем не менее бал остается местом достаточно эффективного кадрежа, если верить забавному перечню расходов, который тогда циркулировал в обществе, — его приписывали одному из светских львов: «Вход — 10 франков; заказанные напитки, экипаж и туалет — 18, 20 франков; ужин у Бребана с долговязой Аделью, встреченной в фойе, — 50 франков; консьержке Адели за то, чтобы разбудила, — 2 франка; оставить на память Адели, расположенной ко мне весьма дружелюбно, — 60 франков». Общая сумма достигла 146,20 франка, включая ошибку в счете и 5 франков, оставленных горничной за то, что отчистила на его одежде пятна… оставленные свечой. Таким образом, 80 % потраченных денег израсходованы на встречу. Дамы, сохранившие достоинство, оказались там в ничтожном меньшинстве, однако имелся безошибочный способ отличить их под маской: похлопать по заду. Не имея привычки к подобным знакам внимания, они гневно вспыхивали, между тем как кокотки только роняли, не оборачиваясь: «Не угодно ли прекратить?»

После отмены привилегий бал в Опере тоже утратил свою: у него сразу появились опасные соперники. Едва наступила термидорианская реакция, в Париже стали множиться публичные балы. Мода на них достигла максимального расцвета в промежутке между 1830 и 1848 годом: Прадо, Тиволи, Валентино, Монтескье, Зал под акациями, не говоря уж о забегаловках на берегу Сены, куда стекалась публика попроще; обольщение здесь происходило более спонтанно и менее корыстно. Бал в Опере был теперь не более чем одним из многих, причем тамошняя обстановка казалась устарелой. В 1903 году он закрыл свои двери.