История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

История амурной стратегии эпохи Просвещения не исчерпывается стремлением к любовной игре. Некоторым надоедало осаждать неприступные твердыни, в то время как столько других настежь распахивали свои ворота. Были и такие, кто в искусстве любовного сближения видели лишь способ пополнить список своих охотничьих трофеев. Все реакции подобного рода говорят об одном: чрезмерная легкость в отношениях полов может привести к такому же результату, как крайняя суровость запретов.

Хороший пример этой двойственности являет собой Ретиф де Ла Бретонн. В календаре своих побед, который он составил под конец жизни, каждый день отмечен новой интрижкой. Однако критика усматривает здесь немалую долю вымысла. В автобиографии, которую этот автор опубликовал под именем мсье Никола, рассказывается история юного обольстителя, брошенного посреди развратной столицы, но еще не открывшего в себе незаурядных талантов дамского угодника. На путь порока его толкает монах-францисканец, юнцу (ему и двадцати еще нет) даже не приходится искать себе подружек: аббат, опасаясь, как бы Никола не влюбился, сам его «перекармливает женщинами», доставляет ему на потребу все новых девиц. Он тщетно томился в Осере по жене своего патрона? Что ж, его ментор присылает к нему в спальню служанку, с которой он занимается любовью трижды за ночь. Чуть позже некий подмастерье-типограф втягивает его в развратную оргию с четырьмя участниками. Девушки, если послушать Ретифа, падали в его объятия сразу, готовенькие, как библейские печеные жаворонки.

И вот он разом обретает дерзость, заслуживающую виселицы, в отношении легко доступных девушек, но в том, что касается порядочных дам, продолжает проявлять робость, которая иногда сменяется внезапными приступами наглости. В двух случаях обольщение оказывается бесполезным. С Коломбой — потому что ее достаточно было только обнять за талию и поцеловать («Она почти не противилась, и я восторжествовал»). А потом убежать в сад, чтобы снова встретиться с нею за оградой. С мадам Парангон, даром что его ровесницей, — поскольку подле нее он онемел и застыл. Он несколько раз решался потом атаковать, но тотчас раскаивался в содеянном. Например, нагишом, в одной сорочке, пробрался к ней в спальню, пользуясь тем, что муж в отъезде, и ретировался, ни на что не решившись; обнял ее за талию, пытаясь взять силой, но при первых же криках спасовал. Легкость предыдущих побед сделала его робким. Со служанкой Туанеттой он пускал в ход те же ухватки, что с любой потаскушкой или с супругой патрона: он их всех хватал за талию. По всей видимости, других подходов просто не знал. «Этот жест, — признается он, — доставляет мне удовольствия не меньше, чем другому — полное обладание». Туанетта сопротивляется — он не настаивает. Когда же он пробует обольщать незнакомок галантными посланиями, то подписывает их чужим именем и сам же передает, выдавая себя за мальчика на побегушках. (Все эти приключения Ретиф де Ла Бретонн описал в своем сочинении «Мсье Никола».)

Редко когда дерзость и робость соседствовали так тесно. Но это все же не исключение. Манон (Жанна-Мари) Флипон, будущая мадам Ролан, сохранила детское воспоминание об аналогичной сцене, разыгравшейся в мастерской ее отца. Некий гравер, к которому она зачем-то подошла, удержал ее, «взял за руку, будто играя, затащил под стоявший рядом верстак и заставил прикоснуться к некоей в высшей степени странной штучке». Ей стоило немалых усилий высвободить свою руку, которую он отпустил только затем, чтобы «представить на обозрение объект ее испуга». Впрочем, увидев ее смятение, он более не приставал, сцена на том и закончилась. Эпизоды такого сорта банальны, сближение до крайности примитивно, и мужчина, столкнувшись с отказом, отправляется искать удовлетворения в другом месте.

Без сомнения, Ретиф пережил множество приключений, но до чего убоги его желания (он фетишист, помешанный на обуви), примитивны обольстительные жесты (это вечное лапание за талию) и приемы (приставание на улице, проникновение в спальни к тем, кто это позволит). В его случае создается впечатление, что разврат поистине убивает кадреж. Ему нравится быть не субъектом соблазнения, а объектом, он оправдывает эту склонность своим незавидным происхождением, подобно юному Эдмону, герою «Совращеннного поселянина»: «Разум мне говорит, что женщина, которая выше по положению, если полюбит нас, желает все-таки оставаться на высоте, а потому не захочет, чтобы возлюбленный сам преодолевал расстояние, отделяющее его от нее: сближаться мало-помалу и наконец сравняться с ним — это наслаждение она приберегает для одной себя».

Итак, любовь дискредитирована, разврат предпочитает ей дешевую, поверхностную галантность, однако это порой вызывает приступы странной робости. Искренне любящий может, боясь выглядеть смешным, притворяться, будто ищет лишь легкого приключения. Так маркиз де Френуа изо всех сил скрывает свою страсть к графине де Тенсен. «Маленькие знаки внимания» и «любезности» разрушили бы его репутацию, а потому на публике он воздерживался от них. «Ничего не могло быть уморительнее тех усилий, что он прилагал, стараясь придать своим ухаживаниям оттенок наглое — ти», — писала потом маркиза. Но как только эти двое оставались наедине, его тон менялся: «Тогда любовь, к которой более не примешивалось тщеславие, становилась нежной и робкой».

Проблема, как сохранить хорошую мину в глазах общества, возникала и тогда, когда женщина сталкивалась с необходимостью сделать первый шаг (к примеру, имея дело с подростком). Так было, когда двенадцатилетнего Казанову лишила невинности Беттина, которая была на три года старше. На правах дочери доктора Гоцци, у которого он лечился, она регулярно приходила навестить его, лежавшего в постели, причесывала пациента, ласкала и нашла предлог стянуть с него штаны, якобы затем, чтобы обмыть ляжки, которые, по ее утверждению, были грязными. Потом продвинулась дальше. «Ее любопытство доставило мне наслаждение, которое длилось и возрастало до того момента, когда уже не могло стать больше». Благовоспитанный мальчик был уверен, что исправить случившееся возможно только женитьбой, но неопытность завела их обоих в странный круговорот взаимных обид и презрения. Беттина в конце концов отступает перед общепринятыми понятиями о мужских прерогативах. «Подумайте и о том, что, если бы вы сами еще раньше не обольстили меня, я не сделала бы того, в чем ныне раскаиваюсь», — объявила она, как следует из его «Мемуаров». Хотя нравы стали значительно свободнее, предрассудки по-прежнему смешивали карты, мешая искренним проявлениям чувства.

Когда же Казанова, оспаривая Генриетту у венгерского офицера, предоставляет молодой женщине право выбора, он лжет относительно своих чувств. Ему необходимо изображать равнодушие, превращая обольщение в игру, исход которой не важен, отказаться от пламенных признаний в романтическом духе, а между тем для всех троих заинтересованных лиц ставка высока. «Вы понимаете, каково это — сказать женщине при объяснении в любви, которому положено быть безмерно нежным: «Мадам, или он, или я, выбирайте сейчас же!» — Я прекрасно это понимаю. Здесь не было ни нежности, ни пафоса, как изобразили бы в романе; но это правдивая история, притом из самых серьезных». Во всех приведенных случаях тщеславие чинит тягостные препоны желанию, любви, да и просто счастью соединения влюбленных.

Как вновь оживить угасающее желание? Надобно использовать все самомалейшие поводы, превращающие жизнь искателя приключений в бесконечно обновляющуюся охоту, череду засад: разделить ложе двух сестер, во время грозы дать фермерше приют под своим плащом, помочь даме, у которой во время прогулки сломался каблук. В противоположность Ловеласу, сладострастно обдумывавшему мельчайшие детали своих планов, любуясь ими еще до их реализации, Казанова с наслаждением ловит удачу на лету, для него ощущение красивого поворота судьбы еще милее, чем любовная победа.

И легкомыслие венецианца, и неуклюжесть бургундца — только разные способы разрядить обстановку в то роковое мгновение, когда все срывается и уже не избежать осмеяния или отказа. Тогда Казанова смеется, а Ретиф хамит. Но может статься, оба знаменитых соблазнителя ужасно боялись этого момента истины в мире, где жизнь все более смахивала на спектакль.