История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

Если слова любви по-прежнему важны в делах соблазна, их одних уже недостаточно. При сочинении любовного послания искусство не сводится к подбору чувствительных выражений, надобно еще и мизансцену выстроить, здесь высшее достижение принадлежит Вальмону, когда он пишет президентше де Турвель на импровизированном пюпитре из ягодиц Эмилии. Что до обещания жениться, сквозящий тут расчет на наивность девицы разоблачен в гнусной истории Клариссы и Ловеласа. Как могла верить этим посулам Кларисса, которую подвергли преследованиям и насилию, похитили и заперли в борделе, выдав его за дом доброй приятельницы? Ловелас не чета Дон Жуану, добивавшемуся своей цели посредством легкомысленных ухаживаний. Этот — мастер манипулировать. Он выстраивает для своей жертвы замысловатую ловушку, в которой брачное обещание — не более чем пружина, им ничего не стоит пренебречь. Его наслаждение в том, чтобы одурачить свет, непреклонную Клариссу и ее высокомерных родителей. «Благодаря этой машине, пружины которой я так старательно содержал в наилучшем состоянии, я могу получать удовольствие, водя их всех за нос». В его исполнении искусство соблазнителя сводится к беспощадному логическому расчету. «Если я все предусмотрел без ошибок, она явится и падет в мои объятия назло всем ее близким, наперекор ее собственному непреклонному сердцу. Тогда уж полюбуюсь, как все негодяи и негодяйки ее семейства будут у меня в ногах валяться». Конечно, он прикрывает холодный расчет видимостью любви, в которую под конец и сам начинает верить, а оправдания подлостям ищет в отказе родителей девушки, вынудившем его пуститься на уловки. Но за этой любовью, искренней лишь отчасти, за его жаждой отомстить всему женскому полу, за тщеславным стремлением победить самую добродетельную угадывается главное: интеллектуальный азарт исследователя, желающего разобрать на винтики механизм души человеческой.

Вероятно, такое стремление постигнуть механизм любовных взаимоотношений (его можно обнаружить также при анализе произведений Мариво или Бомарше) связано с новыми представлениями о природе чувств, возникшими в XVIII веке, начиная с Декарта, когда было отвергнуто платоновское разделение любви на плотскую и духовную. Никто более не верил в идеальную любовь, ниспосылаемую с небес, в основе наших самых чистых чувств стали вслед за Дидро предполагать нечто идущее от тести-кул. Вот Тифэнь Деларош считает, что любовь рождается от «симпатической материи», каковая разлита вокруг людей, это ее микроскопические частицы, воздействуя на органы наших чувств, вызывают влечение или отвращение. Этот «тонкий незримый пар» можно сравнить с ароматом цветов, с электричеством, источаемым мехом кошки, с бледным сиянием светлячков. Молодые люди богато наделены этой материей и расточают ее в изобилии, так что же удивительного, если они внушают столь бурные страсти? Пожать руку молодой женщине значит вступить в прямой контакт с ее симпатической материей, которая тотчас начнет воздействовать на нервы поклонника. В таком случае повторные рукопожатия, коим, видимо, учит влюбленных сама природа, призваны вызвать усиленное выделение пара подобно тому, как выжимают влажную губку. Эта физиологическая теория, отзвук которой улавливается в нынешней моде на феромоны, отразилась в обиходном словаре и галантных сочинениях. К этой традиции принадлежит и «запах женщины», который Дон Жуан у Да Понте улавливает издали, и вошедшее в обиход именно тогда уподобление страстного порыва электрическому разряду.

Итак, обольстить — это не только завоевать, но и поставить женщину в ситуацию, вынуждающую сдаться на основании причин, доступных анализу с поведенческой или, по крайности, логической точки зрения; при наиболее циничном подходе эти причины могут быть сочтены попросту физическими. Кадреж в XVIII столетии, похоже, стремится возвыситься в ранг точной науки.

ПРЕСЫЩЕННЫЕ СОБЛАЗНИТЕЛИ

Тогдашнюю страсть к игре в обольщение невозможно понять, если не принять в расчет свободу нравов, царившую и в городе, и при дворе. Не убийственна ли мода на непристойности для искусства соблазнять? Если достаточно попросить, чтобы получить желаемое, для чего долгие ухаживания, которые лишь без толку отдаляют неминуемое достижение цели? Или напротив, не надоедает ли сам факт, что никого не нужно завоевывать, ведь охотиться на домашнюю птицу — удовольствие сомнительное? Недаром у Казановы пропадает всякое желание из-за чрезмерной податливости Люси, дочери консьержа в доме графини де Мон-Реаль: «Несмотря на это, я ее почтил, сие было необходимо именно потому, что она не оказала мне ни малейшего сопротивления. Это был мой грех».

Всевозможных ловеласов и вальмонов тоже привлекают недотроги, трудность задачи возбуждает их тщеславие: настоящий разврат — не столько погоня за сексуальными усладами, сколько желание «ловко манипулировать поведенческими и языковыми кодами, доступными лишь посвященным», — говорится в современной работе, посвященной этой теме. Так кадреж становится самоцелью, а не средством достигнуть цели — мимолетной связи или брака. Здесь пролегает психологический, а то и, пожалуй, исторический разлом. «Истинный Казанова, — утверждает Патрик Лемуан, — не женщину желает, он хочет сам стать ей желанным. Переход от эстетического (кадрежа) к этическому (верности) губителен, ибо порождает скуку».

Пресыщенный обольститель испытывает потребность в обновлении. Вальмон хвалится, что знает тысячу способов обесчестить женщину, но он «поклонник новых и более трудных приемов». Опасный развратник Преван, которого маркизе де Мертей вздумалось проучить, попадается в ее сети лишь потому, что она воздвигает множество преград, которые он должен преодолеть на пути к ней: тут и привратник, охраняющий ее апартаменты, и камеристка, которая шпионит, и сторожевой пес у ее дверей… Для нее самое трудное — «изображая сопротивление, помогать ему изо всех сил».

Те же побуждения у Ловеласа: соблазнителю нравится измышлять новые хитрости, «сети», «заговоры». «Такое великолепное поле для интриги и стратегических маневров, в которых, ты ведь знаешь, для меня самая сласть!» — пишет он своему сообщнику. Что до племянника Рамо, герой диалога Дидро гордо отвергает традиционные рецепты передачи любовного послания и норовит выдумывать иные: «У меня более ста приемов, как приступить к обольщению молодой девицы в присутствии ее матери, причем та и не заметит и даже окажется моей пособницей. Едва я вступил на это поприще, как уже отверг все пошлые способы вручения любовных записок; у меня есть десять способов заставить вырывать их у меня из рук, и смею похвастаться, что есть способы и совсем новые».

Надобно признать, что традиционные способы и впрямь смехотворны, а если принять во внимание ироническую приметливость дам, то тем паче.

«Ваша задача — успеть захватить стул рядом с возлюбленным предметом или место за столом напротив, — советует принц де Линь. — Затем — совместный спуск по лестнице; шаль, которой вы позволяете волочиться по полу; мерзкая возня с платком, поскольку карманов у дам нет». Что до многозначительного подталкивания ногой под столом, оно по нынешним временам вызывает лишь сарказмы: «Я прекрасно вижу, что вы меня любите, но незачем из-за этого пачкать мои чулки». Истинный возлюбленный должен быть оригинален.

Процесс обольщения выявляет место человека в обществе. Оно ведь предполагает культуру владения общепонятными знаками, словесными кодами с двойным или тройным смыслом, которые, по замечанию Сары Маза, не только не являются симптомом разложения социума, но, напротив, «служат главнейшим орудием, обеспечивающим его выживание». Распутник — это скорее репутация, нежели накопление большого числа побед. Ретиф, к примеру, преувеличивал количество своих. Господин Симон, председатель суда, с которым водил знакомство Руссо, ценил свой имидж закоренелого юбочника. А между тем сей «великий мастер любовной игры» был карликом, обделенным природой. Но коль скоро он являлся блестящим собеседником и слыл большим остроумцем, дамы из Аннеси «были не прочь иметь его в своей свите, как маленькую обезьянку-сапажу», забавляясь его претензиями на роль сердцееда. «Некая Мадам д’Эпаньи говорила, — замечает Руссо в своей «Исповеди», — что величайшая милость, когда-либо им достигнутая, — это позволение облобызать колено женщины». Но что с того, если успехи у женщин утешали судейского чиновника, компенсируя горечь обделенности? Либертинаж — это не разврат, а образ жизни, суть коего в перманентном обольщении.