Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Подлинную сущность сталинской квазивоенной «революции сверху», однако, признать было нельзя. Её изображали очередным этапом классовой борьбы: бедняков против кулаков в деревне, городского пролетариата — против кулацкой мелкой буржуазии. Сталин даже объявил, что чем ближе социализм, тем сильнее обостряется классовая борьба.

Этот тезис высмеивают как неправильный марксизм. На самом же деле он представляет собой неизбежно порочный результат попыток применить на практике марксистское сочетание несочетаемого. Перефразируя сталинское изречение в неутопичной форме, получаем: чем ближе недостижимая цель — в данном случае «добровольная» коллективизация крестьянского сельского хозяйства — тем интенсивнее сопротивление и тем больше необходимости в принуждении со стороны партии. Невозможно представить, чтобы неонародническое советское правительство или традиционное российское самодержавие проводили в отношении крестьянства столь беспощадную политику; для такого титанического принуждения необходим именно марксизм-ленинизм.

Подобными средствами Сталин наконец «построил социализм». Опираясь на коллективизированное сельское хозяйство, он стремительно и беспрепятственно довёл до конца беспорядочную, но колоссальную промышленную революцию. По ходу дела он превратил миллионы крестьян в пролетариев, а сотням тысяч представителей этого расширенного рабочего класса дал возможность подняться до управленцев, военных офицеров и аппаратчиков всеобъемлющей партии-государства. К середине 1930-х гг. он создал режим институционализированного военного коммунизма. Подобно своему предшественнику, режим этот воплощал подлинную практическую программу марксизма: уничтожение частной собственности, прибыли и рынка (деньги на сей раз в список не попали).

Дабы обеспечить долговечность своих достижений, Сталин увенчал их Большим террором 1936–1939 гг. Эта операция — не иррациональный произвол тирана-параноика, как слишком часто говорят. Она выполняла в зрелой советской системе реальную задачу: замаскировать тот факт, что результаты построения социализма — от ужасов коллективизации до хронических дисфункций «командной экономики» в промышленности — мало соответствуют обещаниям идеологии, легитимирующей режим. Поскольку идеология была необходима для выживания системы, террор стал необходим, чтобы скрыть ужасную правду от населения, да и от самого режима.

Сталин снова обратился к принципу обострения классовой борьбы по мере приближения к социализму и развернул кампанию по искоренению «вредителей», троцкистов и прочих «врагов народа». Конечно, на сей раз «классовая борьба» представляла собой чистой воды политическую метафизику, не имеющую ничего общего с эмпирическими фактами, поскольку ныне все «враги» были верными коммунистами. Тем не менее марксистско-ленинский эликсир классовой борьбы обладал настолько сильным действием, что опять восторжествовал над грубой действительностью. Сталину удалось заменить почти всю старую партию новой. Теперь её, очень кстати для него, составляли люди, политически созревшие уже после построения социализма, всем обязанные новой системе, участвовавшие в её преступлениях и получавшие от них выгоду, которым поэтому, в отличие от оппозиционеров 1920-х гг., в голову бы не пришло усомниться в вожде и его делах.

После второй «революции сверху» в 1930-х гг. активная роль марксизма (даже в испорченном сталинском варианте) в формировании советской системы подошла к концу. Однако это не означает, что система перестала быть идеократической. К 1939 г. идеология материализовалась в цементе и стали Магнитогорска, в бесчисленном множестве других достижений пятилеток; институционализировалась в виде триады: партия — план — органы безопасности; кодифицировалась как «единственно верное учение» (выражение А.И. Солженицына) в сталинском «Кратком курсе» 1938 г. Защищая плоды этой овеществлённой и сухой идеологии, мастера «реального социализма», как назвал его Брежнев, до конца его существования делили мир на социалистический и капиталистический лагеря, сцепившиеся в непрерывной международной классовой борьбе [309].

Коронный ход Сталина — замена состава партии — призван был не просто защитить определённые черты его системы. В конечном счёте речь шла о судьбе всего марксистского предприятия после его возникновения в 1840-х гг. Претензия партии на действительное построение социализма в России означала, что марксизм в целом впервые прошёл проверку на практике. Результат, который Сталин такими чудовищными усилиями пытался скрыть, показывал, что марксизм на самом деле — невозможная утопия, способная привести только к провалу и фальсификации. По этой причине после смерти Сталина диссиденты называли советский строй попросту «ложью».

Однако провал утопия потерпела не в материальной сфере, по крайней мере в краткосрочной перспективе, так как Сталин и вправду создал промышленную мощь, достаточную, чтобы Россия победила во Второй мировой войне и десятилетиями вела «холодную войну» в качестве сверхдержавы. Провал имел место на более глубоком уровне идейно-нравственного raison d'etre системы: обещания, что социализм станет «светлым будущим» человечества, единственным справедливым и равноправным обществом, — того обещания, которым питалась титаническая воля, сделавшая возможными материальные успехи режима. А в долгосрочной перспективе идейно-нравственный провал подорвал и эти временные успехи.

Но не следует делать отсюда сильно упрощённый вывод, будто Сталин, строя социализм путём насилия, «предал» Маркса, — не более, чем Ленин, когда создавал диктаторскую партию. Отсутствие нравственного стержня в советском социализме означает, скорее, что практическая программа Маркса по отмене частной собственности и рынка не даёт ожидаемого освободительного эффекта. Из неосуществимой системы Маркса Сталин выбрал лишь ту часть, которая могла быть реализована на практике, — социализм как инструментальное отрицание капитализма.

Таким образом, первая в мире «пролетарская» революция привела к жестокому парадоксу. Главная отличительная черта большевизма среди различных толкований марксизма в XX в. заключалась в приоритете волюнтаризма классовой борьбы перед детерминизмом логики истории. Благодаря такому выбору большевики сумели совершить первую в мире марксистскую революцию и достичь её цели — социализма как «некапитализма», в то время как их соперники смогли разве что подлатать капитализм заплаткой в виде системы социальных гарантий. Но, чтобы добиться своего сомнительного превосходства, большевикам пришлось сфабриковать суррогатную логику истории.

Силой политической воли они сначала поправили Марксову логику истории во время самого Красного Октября: ведь это событие представляло собой вовсе не пролетарскую революцию, а революцию партии и интеллигенции. Затем авангард идеологов вообще перевернул Марксову систему с ног на голову, выступая в роли «надстройки», создающей свой «базис», который должен был быть уже создан реальной логикой истории. И снова политическая воля, замаскированная под классовую борьбу, толкнула партию на форсированную промышленную «революцию сверху» — на сей раз ради того, чтобы «догнать и перегнать Америку» [310]. Результат в виде впечатляющего ассортимента доменных печей, тракторов и ракет долгое время оставался пугающе конкурентоспособным в сравнении с «буржуазным способом производства», но не имел аксессуаров «буржуазной демократии», которые реальная логика истории также обеспечивала.

Именно в таком усечённом обличье трансцендентальная доктрина Маркса нашла практическое воплощение. Под руководством ленинского авангарда она спустилась на землю и оказалась всего лишь низкопробным подражанием своему капиталистическому противнику. «Лукавство разума» превратило её в орудие производства того индустриального и пролетарского общества, которое, как предполагалось, произвело её. Так благодаря советскому социализму «предыстория» Маркса закончилась не освобождением человечества при коммунизме, а институционализированной революцией коммунизма.