Пустая мечта, ты живешь в душе,
грея ее понемногу.
Ежишься, точно нищенка
горькая у порога.
Если б я ушла от тебя,
вольной желая воли,
сердце мое одинокое
умерло бы от боли.
Но ты притаилась в моей груди
и стережешь мой голос.
С жизнью постылой меня связал
этот тончайший волос.
Я то и дело гнала тебя:
морочь ты кого другого!..
Но ты возращалась ко мне опять,
как докучливый овод.
Если б наши сердца откликаться, как эхо, умели,
в них воскресли бы мертвых людей голоса,
а возможно, что в них зазвенели бы трели
певчих птиц, озарявших леса.
Ведь, усвоив себе доброту с колыбели,
сердце учится жизни, меж тем репетируя смерть,
репетируя драму, которую мы разучить не успели
и которую мы в одиночестве будем играть и смотреть.
Сколько раз оно плакало, билось к пело,
обрывалось и падало, чтоб к поднебесью лететь…
Обучение смерти — почти безнадежное дело:
каждый миг умираем, затем чтобы раз умереть.
Подари мне, кормилица, чепчик росы,
руки трав молодые и зубы цветов,
нежный мох распуши для перины,
дай мне простыни земляные.
Ты меня убаюкай, пестунья моя…
В изголовье затепли мне лампу:
из созвездий любое по вкусу возьми,
но его наклони ты пониже.
Я останусь одна… Слышишь: зреет листва,
и рука, что качает тебя, так легка
в небесах, и проносятся птицы,
чтобы ты позабыла… Спасибо. Одна
только просьба: когда он опять позвонит,
ты ответь, что я попросту вышла…
Город в сумерках бродит.
Звеня,
дождь приходит —
агония дня.
Мокрый город не видит лица своего,
за туманом глаза он прячет.
Дождь не говорит ничего
и плачет.
Люди бегут от хрустальной воды;
послушно
закрываются окна, как от беды, —
и, быть может, один человек поглядит равнодушно…
Дождь, похоже, устал от себя самого;
словно розовый куст, что без роз, одичало маячит,
он не говорит ничего, ничего, ничего
и плачет.
Пришел он, посланец реки,
с поцелуями свежести,
послание рвется на капли, в клочки,
чтобы мы причастились струящейся нежности.
Но, понимая, что люди отвергли его,
он все звонче по улицам скачет,
речь заводит… И под конец не говорит ничего
и плачет.
Как безумец в своем исступленном упрямстве,
вспоминая забытую песню, он стонет,
неуютно ему в этом темном пространстве,
все мешает ему, и все его гонят.
Луговая трава не желает уже ни глотка от него,
люди, прячась, его то и дело дурачат, —
он не говорит ничего
и плачет.
Может, глядя на горе людей,
он слезинки льет
или вспомнил тончайшую из вечерних затей —
полотно нам в утеху ткет?
Или, видя, что людям не до него,
он скорбит об уделе, который ему предназначен?
Дождь не говорит ничего, ничего, ничего
и плачет.
Над мертвым днем
звук мелодии чистой
пролетает с дождем.
Серебристый,
зачарованный звоном его,
город в ночь заплывает незряче…
Дождь не говорит ничего
и плачет.
Найди подругу, жизнь ей посвяти.
Разделит пусть свой дар она с тобою.
Ведь ранам, что настигнут среди боя,
иначе исцеленья не найти.
Пусть сердце выберет само пути.
Поверь в его решение любое,
оно сумеет овладеть судьбою,
тебе поможет к счастью ключ найти.
Найди родную душу. Ночи скоро
дня светлого уступят место споры,
а накануне хорошо, мой друг,
чтоб любящим тебя дарили взглядом
и чтоб с тобой в несчастье стали рядом
и чашу с ядом вышибли из рук.
Вот он, как пес домашний, верный
железный брат, покорный друг
с челюстью необыкновенной
рунический, библейский плуг.
Это он сокровищ груды,
скрытые в грязи, в пыли,
золото и изумруды
вырывает из земли.
Простейшее чудо пред нами
любви я ума:
цветы с семенами!
Таким был рассеянным он,
что умер,
не зная, то смерть или сон.
Без разъяснений честна
обычная честность,
как немота — нема.
Я умер! — приснилося мне.
Проснувшись, решил я,
что и проснулся во сне.
Я нехотя признаю,
что мне совершенно неважно
все то, что я узнаю.
Лишь после свадьбы она
поняла, что опять одинока
и, как и прежде, — одна.
Уходишь? Ну что ж, все равно,
ведь не потому, что позвали, —
ушла без того ты давно.
Сорвавшийся с дуба листок
подумал, что освободился,
но ветер его уже влек.
— Узнав все слова и дела,
не ведала мудрость, не знала,
зачем она век прожила.
Червь розе признался: во сне
ты бабочкою обернулась!
Приснилась ты бабочкой мне!
Любили так сильно и вольно
друг друга они,
что даже смотреть было больно.
О, чтоб это ни означало,
но я бы тебя не нашел,
когда б не утратил сначала!
Что скрыто, и глубоко,
и словом невыразимо —
об этом мне петь легко.
