– Ну что, мыши дурацкие, готова каша? – прорычал он. – Подавайте, попробую. Ну, если будет невкусно…
«Съем!» – мысленно продолжили мы.
– Вот такое дело…
Я придерживала горшок драной ветошкой, а Эльга взяла самую большую миску и при помощи липовой ложки наполнила ее кашей. Варево наше так загустело, что с трудом цеплялось на ложку, и издавало легкий запах гари. Масла мы не нашли никакого, даже льняного, но тут уж медведь сам виноват: его дом, его и припасы!
Медведь уселся прямо на пол, на кучу шкур, из-под которых торчала сухая трава: видимо, это была его лежанка.
Эльга поднесла ему миску, стараясь держать ее сквозь рукава: не только потому, что боялась обжечься, но и из иных, высших соображений. Не решаясь подать еду прямо хозяину, она поставила миску перед ним на землю, положила сверху ложку, поклонилась и даже сумела выговорить:
– Кушай, батюшка.
Медведь заурчал и принялся есть.
Он даже воспользовался ложкой.
Мы ждали с замиранием сердца: сочтет ли он нашу стряпню хотя бы просто съедобной?
И теперь еще я с ужасом думаю, что за каша у нас тогда получилась…
А тогда я отметила мимоходом: медведь держит ложку вполне человеческими пальцами, которые только сверху прикрыты шкурой его передней лапы, будто рукавом. И ложку с кашей он сует не в зубастую пасть, а под ней, будто в горло, где у него тот рот, что с нами разговаривает.
Но в то же время я понимала, что это не важно. Медвежья шкура означала, что перед нами медведь. Так к нему и следовало относиться.
Он доел кашу, выскреб дно миски, потом облизал его и удовлетворенно вздохнул:
– Ну ладно… Не буду вас есть пока.
– А ты отведешь нас домой? – спросила Эльга. – Ты же обещал.
– Придется отвести.
Медведь отложил миску и встал, почти уперевшись головой в черную кровлю:
– Собирайтесь.
Собираться нам было недолго: пригладили волосы да снова повязали платочки.
Медведь полез в светлый проем, мы – за ним, торопясь, пока не передумал.
Снаружи оказалось, что уже вечереет: мы вышли из дома очень рано, однако длинный летний день почти миновал.
Мы и не удивились – нам казалось, что наши злоключения продолжаются долго-долго. И опять испугались: скоро ночь!
Медведь без дальнейших разговоров двинулся широким шагом, хромая, куда-то прямо в чащу, а мы устремились за ним.
Сюда он принес нас на плечах, и страшно было думать о том, чтобы проделать обратный путь пешком. К тому же мы устали и проголодались: после домашней утренней каши мы ели только чернику перед тем, как заблудились. Вскоре мы уже еле волочили ноги, и медведю приходилось все время оборачиваться и подгонять нас.
А темнело, как нам казалось, быстро: закат еще сиял багряным золотом сквозь вершины, но внизу было уже так сумрачно, что мы едва различали дорогу и держались за руки, боясь друг друга потерять.
На ту пору ничего со мной не случалось более тяжкого, чем этот обратный путь в мир живых!
Мы ковыляли на своих натруженных маленьких ногах, обессиленные целодневным хождением, испугом, голодом, жаждой. Даже плакать у нас больше не осталось сил. Горло пересохло, смертельно хотелось пить, но мы боялись сказать об этом медведю. Он может рассердиться, а мы ведь сейчас на том свете – есть ли здесь обычная вода, не мертвая? Голова кружилась, от голода меня слегка мутило, и порой я вообще забывала, где я, что со мной случилось и почему я куда-то иду…
И наступил миг, когда мы одновременно споткнулись, не удержались на ногах, осели на мох и замерли, привалившись друг к другу. Нам уже не было страшно: пусть ест нас, если ему надо, но мы больше не можем даже шевельнуться!
Недовольно ворча, медведь подошел и снова вскинул нас на плечи. Покачиваясь на ходу, среди мрака неизвестности, обессиленная до бесчувствия, я, кажется, заснула, потому что дальше не помню.
Очнулась я оттого, что медведь спустил нас наземь.
Кругом было темно, и меня пронзил ужас: он занес нас под землю!
Однако тут же я увидела: светит полная луна, заливая белым сиянием тропу вдоль берега широкой реки. Это что – Забыть-река?
– Вон там ваш дом! – медведь махнул лапой куда-то вперед. – Мне дальше нельзя, собаки учуют. Ну, бегите живее, пока я не передумал! И в другой раз не попадайтесь, не то непременно съем!
Мы огляделись.
Недавно мы уже видели это место ночью: в это лето нам впервые позволили немного покрутиться у купальских костров, и поэтому сразу поняли, где очутились. Мы были уже на своей стороне брода, на луговине паслось обычно наше стадо, а за нею стоит наше Варягино!
Воодушевленные избавлением от страшного спутника и близостью дома, мы встали и пустились бегом по тропе, даже забыв попрощаться.
Мы бежали с чувством чудесного избавления от неминуемой гибели; остановились только, чтобы выпить воды из реки, – ведь это была уже наша родная река, привычная, живая!
Вода придала нам сил, и вскоре мы увидели знакомые громады темного частокола, окружавшего нашу усадьбу.
Шагов за десять до ворот Эльга вдруг остановилась.
– Подожди! А что, если… прошло сто лет и там все умерли?
– Как умерли? – Я недоуменно взглянула на нее.
У меня упало сердце.
– А вдруг мы пробыли в лесу целых сто лет? Я знаю, так бывает. В мире мертвых все кажется по-другому. Думаешь, что провел там один день, а на самом деле – сто лет.
– Ну… Не идти же назад, к нему… Пойдем, постучимся. Узнаем, кто там теперь живет.
– А вдруг наши мамы уже умерли?
– Зато там живут наши внуки… – Я фыркнула, так мне стало вдруг смешно.
– Дурочка, какие у тебя внуки?
– Ну, у Аськи с Кетькой. Вот мы войдем, а там неведомые люди, и они скажут: наш дедушка был Асмунд сын Торлейва… Может, мы Аську еще застанем!
– Он не проживет сто лет!
– А может, проживет! Он мне говорил, что хочет прожить сто лет!
– Эй, кто там под воротами? – окликнул нас вдруг мужской голос, и я, едва веря ушам, узнала голос своего отца. – Что за люди? Вы не видели двух маленьких девочек? У нас потерялись две девочки, мы боимся, не унес ли их медведь в лес? Их зовут Эльга и Ута.
– Это мы! – завопили мы с Эльгой, от счастья прыгая на месте (откуда только силы взялись). – Мы здесь, здесь!
Вот так в тот раз закончилось наше приключение.
Поначалу мы опасались, что нас станут ругать – зачем, мол, потерялись, бестолковые? – но все обошлось.
Нас обнимали, целовали, умывали, кормили, поили, причитали над нами…
Мы испытывали несказанное блаженство, вновь оказавшись в привычном родном доме, в безопасности, среди близких!
Наутро матери выдали нам передники, и мы стали носить их с гордым чувством, что отныне мы – не детища, а отроковицы! Мы и правда изменились после этого дня. Стали как-то по-иному смотреть на мир. Наши маленькие семилетние душонки содрогнулись от встречи с неведомым, на миг выглянули из своих обиталищ и вернулись обратно не совсем такими, как прежде.
Я и сейчас ясно помню все: наш смертный страх, решимость безысходности, торжество каждой малюсенькой победы…
Мы стали ощущать себя старше и уже с чувством превосходства смотрели на тех, кто, пусть даже будучи взрослее нас годами, не был в лесу и не варил кашу медведю. Побывав за гранью, теперь мы знали кое-что, недоступное простакам. Но не надо думать, что мы загордились.
Образ страшного медведя, ждущего в лесу, заставлял нас еще усерднее учиться, постигая премудрости домашнего хозяйства и рукоделия. Как знать, чего он потребует в следующий раз? А не справимся – съест.
Ведь он оказался гораздо ближе, чем мы думали в детстве.
Глава 2
Низовья Ловати, 14-й год правления
князя Дивислава
Зимой, когда реки покрываются льдом и с одной на другую можно проехать просто на санях, обозы торговых гостей тянутся с юга на север почти непрерывно. Завидев на реке очередной обоз, люди съезжаются из лесных весей: привозят на продажу добытый за зиму мех, сотканные бабами полотна, меняют на соль, красивую посуду, полосочки ярких шелковых тканей, блестящие бусы из стекла и камня. Кунья шкурка меняется на серебряную монету – ногату: иные просто дарят ногаты женам в ожерелья, иные отдают кузнецам, чтобы перелили на перстни и браслеты. Старейшины и малые князья приглашают проезжающих на пиры: угощают, расспрашивают о новостях – порой не менее ценных, чем товары, – получают и дарят подарки.
