После того как прекратило свое существование Белогорье на Маяте, куда по восточному берегу Ильменя вела сухопутная дорога, те места заметно обезлюдели, и ныне через устье Ловати лежал единственный путь в Ильмень-озеро и дальше на север. Варяги ездили здесь постоянно, и целые роды кормились тем, что поставляли им припасы, чинили сани и лодьи, обеспечивали всем необходимым, давали проводников.
У князя Дивислава для варягов было поставлено несколько просторных изб возле реки, но в самом Зорин-городке он их на постой не принимал. Он первым завел собственную дружину для поддержания порядка на торгу и охраны путей, отказавшись от найма воеводы-русина. Свой род он вел от старшего из троих братьев, которых звали Зоря, Полудень и Вечерко. Каждый год, на Коляду, на княжеском пиру непременно рассказывалась повесть о братьях, которых отец, Дунай-князь, послал на север искать себе доли. Старший, Зоря-князь, добыл себе в жены берегиню реки Ловать и осел ближе к устью. Двое младших ушли по восточному берегу Ильменя и поселились там. До нынешнего века дожил только род Зори, и Дивислав полагал себя наследником дедней славы, ответственным за то, чтобы не уронить ее под напором все сильнее наседающей руси.
Снарядился Зоря-князь,
Едет по полюшку, по чистому,
Едет по лесу, да по зеленому,
Одолела его жажда нестерпимая,
Ищет молодец да быстрой реченьки,
Быстрой реченьки, ручья бегучего.
День искал, другой искал
А на третий говорит ему конь-огонь:
Не ищи ты, Зоря-князь, быстрой реченьки,
Не ищи ручья ты бегучего.
Затворила все ручьи да реченьки
Берегиня-водяница, ведьма лютая.
Затворила двенадцать рек, двенадцать ручьев,
Придавила белым камешком,
А сама и спать повалилася.
Вопрошает Зоря-князь своего коня:
– Где сыскать мне ту водяницу, ведьму-лютую?
В обчине Зорин-городка стояла тишина, нарушаемая только размеренным голосом гусляра. Хотовид, волхв и сказитель, был дальним родичем Дивислава и в каждую Коляду заново пел сказание о своем былинном предке. И все, кому хватило места в княжьей обчине – родичи во всех коленах, домочадцы, старейшины окрестных родов, наиболее знатные из торговых гостей, кому случилось пережидать здесь праздники солоноворота, пока нельзя было трогаться в путь, – затаив дыхание слушали о том, как зародилась жизнь в этом краю, откуда пошли роды, населяющие ныне берега Ловати.
Как ударил Зоря-князь да по дереву,
Разлетелося дерево да по полешечкам,
А полешечки – да на щепочки.
Пробудилася тут ведьма лютая,
Закричала она да громким голосом:
– А и кто такой не дает мне спать-почивать?
Буде зверь лесной – со шкурой съем,
Буде добрый молодец – с костями съем.
Да и стали они да биться-ратиться,
Только гром гремит, да земля дрожит.
Горы белые содрогалися,
Леса дремучие всколыхалися,
А что зверя было – все бегом бегут.
Одолел Зоря-князь ведьму лютую,
Бросил на сыру-землю водяницу.
Отвалился тут белый камешек,
Потекли ручьи да реки чистые,
Двенадцать рек, двенадцать ручьев,
А тринадцатая – сама Ловать-река.
Достает Зоря-князь свой булатный нож,
Хочет резать-бить ведьму лютую.
А и видит вдруг диво-дивное:
Нету ведьмы злой водяницы,
А лежит пред ним дева красная:
Она станом стройна, личиком бела,
Сквозь рубашку тело видети,
Из кости в кость мозг переливается,
Будто скачен жемчуг перекатается…
И каждый слушатель видел мысленным взором юную девушку дивной красоты: еще не опомнившись после превращения, снявшего с нее злые чары старости и смерти, она лежит, раскинув по траве белые руки, разметав золотые волосы. Грудь тихо вздымается, ресницы трепещут, румяные губы чуть заметно улыбаются в ожидании поцелуя добра молодца, который пробудит ее и даст новую жизнь – ей самой, земле-матушке, роду человеческому…
В душной обчине, где пахло дымом и жареным мясом, будто бы веяло весной.
И яснее всех эту весну видел князь Дивислав – прямой потомок того молодца, который сотворил это чудо и населил берега освобожденной Ловати своими внуками.
Он слышал это сказание каждый год, сколько себя помнил.
Тринадцати лет он остался старшим в роду – воплощением Зори-князя в глазах семьи, рода и племени.
С тех пор как раз минуло еще тринадцать лет.
Теперь это был зрелый мужчина, довольно рослый, крепкий. Не сказать, чтобы он был очень хорош собой: черты округлого лица, на которое волосы с середины лба спускались углом, были правильны, но грубоваты, скулы слишком выступали, серые глаза были широко расставлены. Но короткий прямой нос облагораживал черты и придавал им приятность. Во взгляде князя отражались ум, решимость и твердость и в то же время – дружелюбие.
Судя по тому как посматривали на него гости, именно таким они воображали древнего витязя, слушая «Сказание о Зоре и Водянице».
Дивислав тайком взглянул на жену.
Всевида, его ровесница, уже принесла ему пятерых детей и теперь ждала еще одного. Десять лет назад, когда он впервые ее увидел под свадебным покрывалом, она показалась ему прекрасной, как та обновленная берегиня. Годы, заботы и частые роды сказались на ее внешности: румянец побледнел, у ясных глаз появились морщины, не хватало нескольких зубов. Но Дивислав все еще видел в ней ту юную красавицу и почти не замечал перемен. Для нее он покупал самые красивые шелка и бусы, и сейчас она выглядела достойной соперницей для любой берегини: на ней было красное платье из греческого шелка с крупным узором в виде пар оленей, обращенных друг к другу мордами; по рукавам, подолу и вороту шла полоса желтого шелка с красным узором в виде распускающегося побега; голову ее покрывал длинный убрус белого шелка. Пояс Всевиды был тоже соткан из красных и желтых шелковых нитей, а на шее висела снизка бус из медового сердолика и желтого стекла с «глазками» – эти бусины считались не только украшением, но и сильным оберегом, и каждая из них стоила целую кунью шкурку. При огне бледность лица женщины была почти незаметна, зато шелка сияли, будто солнце!
Здесь, на торговом пути, все привыкли к самитам да паволокам; даже старейшины ближних гнезд и их жены, не имея средств на настоящее греческое платье, шили дома такое же изо льна и домокрашеной шерсти собственной работы, пуская привозной шелк лишь на отделку. И сейчас среди гостей таких щеголей было с десяток; приверженцы дедовых обычаев, одетые в поневы и обычные белые сорочки, косились на них – не то с неодобрением, не то с завистью…
Все уже знали, что княгиня опять тяжела – даже под широким платьем это было заметно. Беременность давалась ей нелегко: она часто хворала и недавно, как встал санный путь, вызвала к себе свою старшую сестру Держану, уже вдову, чтобы ухаживать за ней и помогать по дому. Держана приволокла с собой троих детей, так что в доме теперь было не протолкнуться от ребячьей возни и писка. Но Дивислав не роптал: это было будущее его рода, его племени.
