Наутро снова пускались в путь, расспросив хозяев о новом ночлеге. Бывало, что до ночлега этого, до следующего жилья, добирались уже в темноте, когда вставала луна и выли в лесу волки. Дединка то сидела в санях, спрятавшись под медвежину, то выбиралась и шла, когда дорога была полегче, чтобы согреться, но все равно постоянно мерзла. К вечеру совсем деревенела от холода, тяжелой одежды и усталости. За время жизни в Свинческе она работала много, но далеко ходить ей не случалось, разве что с девками по грибы и ягоды. Старики берегли ее, однажды даже остались в каком-то угрянском селении на два дня, когда она прихворнула и ей было необходимо отдохнуть в тепле. Злобка ворчал на задержку, но Городислав унимал его: мол, сляжет девка, помрет, понапрасну проездим, и что тогда? Дединка удивлялась мельком, почему вдруг о ней так беспокоятся.
Три зимы в Свинческе она думала о родном доме, ожидая, что возвращение туда принесет ей счастье – а как же иначе? Снова увидеть Былемирь над светлой Окой, заросший кустами вал и знакомые избы, выгон и окоп с могилками дедов, ближний лес, куда еще с бабкой ходили за добычками… Становилось тепло на сердце, и даже казалось, что сама бабка ждет ее где-то там. И наконец-то вокруг будут все свои: сестры матери, их мужья, дети – ее вуйные братья и сестры. Может, даже жениха ей сыскали наконец: трое стариков порой роняли намеки, наводившие на эту мысль: мол, недолго невесте дома-то жить…
Но уже по пути Дединка заметила, что ждет окончания дороги не с радостью, а с испугом. Былемирь и родичи за эти три зимы, может, и не очень изменились. Но она сама? Даже Доброван, старший сын Перучады, добрый мужик, который всегда заботился об осиротевшей дочери сестры, теперь смотрел на нее настороженно, будто искал прежнюю девочку в этой чужой девке и не находил. Конечно, за три зимы она изменилась, но не настолько, чтобы не узнать. Роста такого – почти с него – Дединка была и при отъезде. Но за три зимы среди чужих она сама слишком пропиталась чуждым духом – ела чужой хлеб, сидела у огня, хранимого чужими чурами. Навострилась говорить по-смолянски и даже запомнила несколько русских слов. Еще по пути Дединка поймала себя на том, что скучает по оставшемуся позади – по свинческим девкам, по княгине Прибыславе, которая была к ней довольно милостива, по надменной бойкой Рагноре и доброй, простодушной Остромире, даже по ворчливой ключнице-русинке Хлине, которая вечно выискивала у челяди провинности, чтобы показать хозяевам, какая она зоркая. За три года Дединка привыкла к ним, и теперь новая разлука несла с собой почти ту же печаль. Не верилось, что она больше никогда не увидит никого из них.
Мысли о русине по имени Торлав Дединка прогоняла прочь. Хоть и знали они друг друга совсем недолго, он занял в ее памяти не меньше места, чем все стальные вместе взятые за три зимы. Но уже через несколько дней после отъезда ей стало казаться, что она каким-то чудом встречалась с месяцем ясным – а теперь он вернулся на небо, как ему и должно. Разве такая красота может быть у живого человека? Его лицо не вставало в памяти, а вспыхивало, как зарница в небе; обжигало восторгом, пробирала дрожь, и Дединка закрывала глаза, будто взглянула на солнце. Она будто в сказке побывала, но всякий, кто попадает в Занебесье, в свой срок возвращается домой.
Когда наконец впереди показался знакомый мыс, Дединка вскрикнула от удивления. Исчезли густые кусты на старом валу, где прежде паслись козы, по верхней кромке вала протянулся высокий тын из свежих заостренных бревен.
– Это что? – Она в изумлении оглянулась на шедшего возле саней Добрована.
– А мы не говорили разве? С прошлого лета возвели, все мужики с той запрошлой зимы бревна рубили, тесали, возили…
– Это… от Кощея?
– Пожалуй, и от него теперь, – согласился Доброван. – А еще запрошлым летом слух пошел, что русь из Киевов на нас ратью собирается. И у нас, и в Невеселе, и в Рысине, и в Мысловом тын поставили крепкий.
Дединка таращила глаза, не узнавая родного места. Воистину Сыр-Матёр-Дуб поколебался на острове Буяне, если понадобились такие перемены. От самого Былемира-пращура жили без всяких тынов!
Всю дорогу у Дединки было чувство возвращения с того света, но и сам дом изменился, будто приехала она совсем в другое место. Когда сани наконец вползли за вал Былемиря и Доброван высадил ее под взглядами столпившихся вокруг родовичей, она не ждала, что кто-то ей обрадуется. Тетки все же подошли – сперва добрая старая Угрея, потом Былеславица, обняли ее, попричитали, но чувствовалась в их лицах и речах принужденность, неловкость. Дединка надеялась, что это пройдет, когда к ней заново привыкнут.
Но дни шли, а неловкость не проходила. Родичи говорили с ней ласково, но отводили глаза. И только через три дня Дединка узнала, что ее вызволили из Свинческа и привезли домой не просто так.
– Что тебе было бы в тех женихах? – опять сказала Угрея. – Возьмет какой перестарок или вдовец с семью детьми, за кого никто нейдет, да и будет помыкать. А тут вон оно что… целый каган тебе. Гляди, царицей станешь!
* * *
– Вот, люди добрые, глядите – та самая невеста! Дедомира, матери моей покойной старшая внучка.
Доброван ввел гостей в избу и показал на Дединку, между Угреей и Былеславицей стоявшую у печи. После возвращения в Былемирь ее поселили у Добрована, с его женой и дочерьми. Старшие дочери были давно замужем, остались две младшие – моложе Дединки, и все вместе они смотрели за его внуками от старших двух сыновей, живших с отцом. Населения в избе хватало, отроки спали на полу, девчонки и девки – на полатях. Сейчас всех младших загнали на полати и в закут под полатями, где хранились разные припасы и утварь, – чтобы не путались под ногами у важных гостей.
Этих людей, незнакомых ей и одетых по-славянски, но не по-здешнему, Дединка приметила еще в день приезда: они стояли в первых рядах толпы, таращившей на нее глаза. Тогда она не задумалась, кто это – через Былемирь порой проезжали чужаки, державшие путь на восток к Упе или на полудень, на Десну и к радимичам. Но сегодня тетки одели ее получше: мол, придут смотреть.
Вот они вошли – четверо мужчин средних лет, в простых овчинных кожухах, только у каждого имелась в левом ухе хазарская длинная серьга в виде капли из серебра. Дединка невольно выпрямилась, но тут же застыдилась – она была выше обеих теток, стоявших от нее по бокам, чуть ли не на голову. Но гости уже видели ее раньше и не удивились. Былеславица слегка ее толкнула, Дединка вежливо поклонилась.
– Будь жива, невеста! – приветствовал ее один из тех мужчин. – И правда… девка редкостная. Небось и в тех Киевах такой нет!
И правда – нет, мелькнуло у Дединки в голове. Там была когда-то девка еще больше – настоящая великанка, волотова дочь с гор Угорских. Об этом рассказывал Торлав в первые их совместный вечер, на Куромолье, когда она сидела у него на коленях. Сейчас это мелькнувшее воспоминание согрело и подбодрило ее. А мужики осматривали ее с ног до головы – по глазам было видно, что они считают ее за некое диво, но, пожалуй, одобряют. За эти дни для Дединки сшили новую поневу, новую завеску, и теперь завеска из жесткого, еще не стиранного льна, топорщилась, но зато придавала ей величавость и даже делала чуть дороднее на вид. Былеславица приготовила ей новую тканку на голову – не из чего-нибудь, а из дорогого красного шелка, к ее старым, оставшимся от матери заушницам добавила еще пару. На пальцы ей надели по три перстня на каждую руку, и теперь она чувствовала себя богатой и красивой. Самое то, что надо, когда на тебя приходят смотреть… кто? Родичи будущего мужа? Но кто он? Где сидит? Приезжие явно были издалека – и по одежде видно, и по говору слышно, но никто не говорил ей, что это за люди. Хазарские серьги намекали на то, что они с подвосточной стороны: с Упы, а может, и с Тихого [824]. Дединка знала, что на восток от Оки живут люторичи, люди близкого с вятичами корня, хотя и без общего пращура.
