Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

На стенах висели свитки с каллиграфией, ярко-киноварные на белом фоне. На низком, покрытом черным лаком столе стояла статуэтка лошади, сделанная из цельного куска нефрита, и ваза из агата, в которую была поставлена веточка цветущей сливы. Рядом с царевной стояла бамбуковая клетка с огромным зеленым сверчком.

В углу три молодые китаянки в прекрасных платьях играли на крошечных, похожих на арфу инструментах. Их музыка плыла над озером.

— Мне сказали, вас привели сюда, чтобы просветить меня в путях вашей веры, — сказала Мяо-Янь.

— Такова была воля вашего отца, — ответил Жоссеран.

— А ваше желание таково же? — спросила она.

— Я желаю, чтобы все познали единого истинного Бога.

Мяо-Янь улыбнулась. Две служанки принесли им нечто, что она назвала чаем «Белые Облака». Его подали в чашках из тонкого сине-белого фарфора на лакированном подносе.

Пока они потягивали обжигающую жидкость, она задавала ему бесконечные вопросы. Ей было крайне любопытно, и, подобно своему отцу, она хотела знать о Христиании — так она называла Францию, — об Утремере, а также об их путешествии и о том, что они видели. Она жадно слушала рассказы Жоссерана о Крыше Мира и Пещерах тысячи Будд. Уильям без конца донимал его просьбами о переводе, которые тот либо игнорировал, либо отвечал лишь отрывочно.

Наконец Уильям потерял терпение.

— Довольно. Пора поговорить с ней о Христе.

Жоссеран вздохнул.

— Он желает начать ваше наставление.

— Так вы не мой учитель?

Жоссеран покачал головой.

— Я всего лишь воин и очень скромный сеньор.

— У вас не глаза воина. Ваши глаза мягкие. А у него глаза очень жесткие для шамана.

— Хотел бы я быть мягче, чем я есть.

Мяо-Янь указала на Уильяма.

— Ваш спутник не говорит по-людски?

— Я буду его языком и его ушами.

Она издала тихий, дрожащий вздох, словно ветер, шелестящий листвой.

— Прежде чем мы начнем, у меня есть к вам последний вопрос. Вы знаете, почему мой отец послал вас ко мне?

— Он говорит, что желает больше узнать о христианской вере.

— У нас в Шанду уже есть Сияющая Религия.

— Но это не истинная форма нашей веры. Монахи, которые учат ей, — отступники. Они не признают власти Папы, который есть наместник Бога на этой земле.

— И вы думаете обратить моего отца на свой путь?

— Что теперь? — спросил Уильям.

— Подождите минутку, — сказал ему Жоссеран, надеясь ухватиться за эту неожиданную возможность лучше понять характер Хубилая. Он снова повернулся к Мяо-Янь. — Вы думаете, он играет с нами?

— Вы видели наш царский двор. Там есть тангуты, уйгуры, магометане, китайцы и казахи. От каждого он что-то берет, собирая мудрость мира, как белка, что запасает все, что может, перед зимой. Он не купит у вас, но обчистит ваши карманы.

Он не ожидал такой откровенной оценки Повелителя Повелителей от его собственной дочери.

— Монах верит, что мы можем убедить его, что наш путь — единственно верный, — сказал Жоссеран.

Она склонила голову — жест, который мог означать многое.

— Вы так не думаете?

— Я думаю, что мне не следовало так откровенно с вами говорить. Не начать ли нам мое наставление?

Жоссеран напомнил себе о терпении, как он так часто советовал Уильяму. Впереди будет еще много дней.

— Так что она говорит? — спросил его Уильям.

— Ничего существенного. Но благодарю вас за терпение, брат Уильям. Теперь она готова начать свои уроки.

***

LXXXII

Уильям проснулся среди ночи, задыхаясь, словно только что убежал от пожара. Он перевернулся на бок, поджал колени к груди, стараясь стать как можно меньше. Он представлял, что прячется от Бога.

Вины его в этом не было. Церковь предостерегала о демонах, которые приходят к мужчинам и женщинам во сне и насилуют их, пока те находятся в беспомощном состоянии. Он много раз сражался с этой дьяволицей, но теперь она вернулась в новом обличье, с миндалевидными глазами и гибким телом.

Он вскочил с кровати и снял свою монашескую рясу. Он нащупал в темноте прут, который сделал себе тем же утром из вишневых веток.

Он услышал шелест шелка, когда его суккуб спустила с плеч свой багряный парчовый халат. Он увидел, как пульсирует кровь у нее на шее, ее грудь цвета слоновой кости, похожую на слезу. Он провел пальцами по ее длинным иссиня-черным волосам.

Нет.

Он хлестал себя снова и снова, но не мог изгнать ее. Она опустилась на колени у его ног, как кающаяся грешница. Он почувствовал ее мускусный запах и представил, как ее длинные теплые пальцы проникают под его рясу. Она была для него так реальна, что он не чувствовал крови, текущей по его исполосованной спине, лишь ее жар, когда он сжал свою плоть в руке и отдал свой семя дьяволице.

Уильям благословил вино и вознес его.

— Кровь Христова, — прошептал он и поднял глаза к своду почерневшего от ладана потолка. Его белые облачения были изорваны и запятнаны после долгого пути из Утремера, но это все еще были одежды Святой Матери Церкви, и он представлял, как они сияют, словно лучи солнца, на этой черной языческой земле.

Это был трогательный момент для его тайной паствы из венгров и грузин, никто из которых не присутствовал на латинской мессе с тех пор, как их захватили во время похода Субэдэя по Европе двадцать лет назад. Уильям реквизировал для этой мессы собственную церковь Мар Салаха, принес с собой свое Евангелие, миссал и Псалтирь, так небрежно отброшенные Хубилаем.

«Даже во тьме, — думал он, — Бог прольет свой свет. Нет такого уголка на земле, где Он не мог бы нас найти. Я буду его ангелом и посланником».

Внезапно дверь в церковь с грохотом распахнулась, и в проеме появился Мар Салах. За ним стояли его собственные священники в черных рясах. Он пронесся по проходу, его лицо было искажено яростью.

— Как ты смеешь осквернять мою церковь!

Уильям не отступил. Но затем, чтобы показать свое благочестие перед паствой, он упал на колени и начал читать «Верую».

Тут-то они на него и набросились, пиная и избивая, пока изгнанники смотрели, виноватые и испуганные. Священники Мар Салаха потащили его обратно по проходу и вышвырнули в грязь, а его Псалтирь и миссал бросили в слякоть следом.

Тяжелая дверь захлопнулась.

Несколько изумленных горожан уставились на него, спеша мимо на рынок. Уильям медленно поднялся на ноги, морщась от боли в ребрах. «Если мне суждено страдать, как Христос, — подумал он, — то это лишь приближает меня к моей прекрасной награде. Они могут бить и поносить меня, но я никогда не дрогну. Бог со мной, и я не потерплю неудачи».

***

LXXXIII

Местный обычай предписывал мыться по меньшей мере трижды в неделю, и Жоссеран обнаружил, что, как и в Утремере, эта привычка была приятна и телу, и разуму. В его покоях была большая глиняная ванна с маленькой скамейкой, на которой можно было сидеть во время омовения. Чтобы нагреть ее, под ней разводили огонь, используя особые черные камни, которые китайцы добывали в горах. Когда их разжигали, они часами давали сильный жар, прежде чем окончательно рассыпаться в серый пепел.

В другие утра приставленные к нему слуги приносили ему по крайней мере кувшин и чашу с водой для умывания рук и лица.

Уильям, судя по запаху, не пользовался ни одной из этих возможностей.

Жоссеран также обнаружил, что, как и в Утремере, удобнее было по возможности одеваться по-местному. Ему дали широкий халат из золотого шелка. Его рукава доходили почти до кончиков пальцев, а на спине был искусно вышит феникс. Он подпоясывался широким кушаком с пряжкой из рога, привезенного из страны, которую они называли Бенгалия. Ему также дали пару шелковых сандалий на деревянной подошве.

Никто, как он заметил, не ходил босиком или с непокрытой головой, кроме буддийских монахов. Поэтому он стал носить тюрбан из черного шелка, как было принято у знати. Он также вызвал дворцового цирюльника и велел гладко выбрить себе лицо. В отличие от Утремера, где сарацины считали немужественным не носить бороду, большинство мужчин в Шанду были гладко выбриты. У татар и китайцев бороды росли плохо, и те, что он видел, были, как правило, редкими.