Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Мар Салах покачал головой.

— Он говорит, что не верит в исповедь, — сказал Жоссеран. — Он утверждает, что о ней нет упоминания в сутрах Евангелия.

— Скажи ему, что он отправится в ад на вечные муки, если сейчас же не исповедуется мне во всем.

Мар Салах выглядел побежденным и очень напуганным. Жоссеран передал ему слова Уильяма.

— Он напуган и говорит, что сделает это. Но тебе придется его наставить.

— Хорошо, — сказал Уильям. — Но я сделаю это лишь при условии, что перед смертью он созовет всех своих священников в эту комнату и перед ними признает Папу отцом всех христиан во всем мире и согласится передать руководство своей церковью власти верховного понтифика в Риме.

Жоссеран не мог поверить своим ушам.

— Ты будешь шантажировать умирающего?

— Разве это шантаж — объединить нашу Благословенную Церковь, как того хотел Бог? Скажи ему то, что я сказал.

Жоссеран замялся, а затем наклонился над умирающим священником. От него несло смрадом.

— Мар Салах, брат Уильям говорит, что прежде чем он сможет дать тебе отпущение, ты должен передать власть над своей церковью нашему благословенному Папе в Риме.

— …никогда.

— Он настаивает.

— Нет, — прохрипел Мар Салах.

Жоссеран повернулся к Уильяму и покачал головой. Перспектива умереть без отпущения грехов пугала каждого христианина. Он подумал о своих собственных грехах и снова задался вопросом, не дрогнет ли его решимость обречь себя на ту же участь в последние мгновения.

— У тебя нет жалости? — спросил он Уильяма.

— Никакой, к грешникам.

— Он по-прежнему говорит, что не сделает этого.

— Напомни ему еще раз о муках ада. О раскаленных клеймах, бесконечно прижигаемых к его нагой плоти, о вилах, снова и снова вонзающихся в его живот, о плетях с металлическими наконечниками. Скажи ему.

Жоссеран покачал головой.

— Нет.

— Ты не посмеешь мне перечить! На кону будущее Святой Церкви здесь, в Катае!

— Я не стану пытать умирающего. Это, как ты сам ясно дал понять, — дело Дьявола, и я не хочу иметь с этим ничего общего. — И, невзирая на возмущенные протесты Уильяма, он вышел из комнаты.

За час до рассвета, как раз когда на улице внизу раздались крики монахов с их чашами для подаяний, Мар Салах испустил дух и отправился к Дьяволу на его изысканный пир пыток.

***

LXXXVI

Воины кэшика стояли на страже, пока Император шагал к кромке воды, накинув на плечи от утреннего холода шкуру леопарда. С ним был Пагба-лама. Над озером висел туман. Вдали, словно шелка на ложе, друг на друга наслаивались черные безлесые горы.

Появился Жоссеран, сопровождаемый Сартаком и одним из его воинов. Он опустился на колени и склонил голову, ожидая воли Императора.

— Митрополит Шанду мертв, — сказал Хубилай.

— Боюсь, что так, великий владыка, — ответил Жоссеран.

— Твой спутник наложил на него проклятие.

— Я верю, что это было деяние одного лишь Бога.

— Тогда у вас, должно быть, очень могущественный бог. Могущественнее, чем у Мар Салаха, похоже.

Значит, и они поверили, что жизнь несторианского епископа оборвало колдовство. Хубилай, должно быть, убедился, что Уильям сотворил какое-то дьявольское действо из-за оппозиции ему со стороны митрополита.

— Я склонен думать, что в вашей вере есть нечто большее, чем я сначала предполагал, — сказал Хубилай. — Каждый из моих советников говорит, что его путь — лучший и истинный. Но теперь у нас есть еще одна новая вера, сильнее, чем у Мар Салаха. Как же мне решить?

Жоссеран знал, что это была возможность, о которой мечтал Уильям. Им не нужно было обращать миллионы, лишь одного человека, если этот человек — сам Хубилай. Если бы Уильям смог убедить кагана обратиться ко Христу и насадить свою новую веру в его империи, как были обязаны делать все христианские короли, тогда весь мир принадлежал бы Риму. В Утремере они могли бы зажать сарацин между собой и татарами и вернуть Святую землю. Иерусалим снова вернулся бы в христианские руки.

— Я устроил диспут, — сказал Хубилай.

— Диспут, великий владыка?

— Я сам решу, какая из всех религий лучшая. Скажи своему святому человеку явиться в Зал для аудиенций в седьмой час. Там он встретится с другими великими шаманами моего царства и будет спорить с ними о природе их верований. И тогда я решу раз и навсегда, какой из этих богов самый истинный.

— Для нас это будет честью, милорд, — сказал Жоссеран, ошеломленный этим внезапным предложением.

Жоссеран снова поклонился, избегая ядовитого взгляда Пагба-ламы. Сартак проводил его обратно в его покои. Диспут! Это должно было прийтись по вкусу брату Уильяму. При таких ставках он лишь надеялся, что сможет заставить его замолчать прежде, чем они все умрут от старости.

***

LXXXVII

Летний дворец Императора находился сразу за стенами его охотничьего парка. На самом деле это была юрта, построенная в татарском стиле, но стены ее были из тончайшего шелка, а не из войлока, который использовали татары в высокогорных степях. Сотни огромных шелковых шнуров удерживали ее от ветра. Крыша ее была сделана из расщепленного и лакированного бамбука, украшена росписями с животными и птицами. По лакированным киноварным колоннам вились резные змеи.

— Разве не чудо? — прошептал ему Сартак. — Она так устроена, что ее можно разобрать и перенести в другое, более приятное место, за несколько часов, если Император того пожелает.

Жоссеран согласился, что это и впрямь чудо, хотя и подозревал, что такая перевозка никогда не предпринималась и была лишь еще одной легендой, подкрепляющей миф о Хубилае как о традиционном татарском вожде.

Зал уже был полон святых людей двора Хубилая: собственный шаман Императора, с дикими, растрепанными волосами и бородой, с чешуйчатой от грязи кожей, с глазами, застывшими в конопляном трансе; тангуты с бритыми головами и в шафрановых одеждах; идолопоклонники в плащах из оранжевой и пурпурной парчи и черных шляпах-таблетках, державшие изогнутые деревянные дощечки для молитв; несториане в черных рясах; и седобородые магометане в белых тюбетейках.

Ниже трона, слева от Хубилая, сидела императрица Чаби, его любимица. Жоссеран узнал от Сартака, что она была ярой последовательницей Боркана. Она смерила их холодным, подозрительным взглядом, когда они вошли. К еще большему смятению Жоссерана, он увидел Пагба-ламу, стоявшего у плеча Императора. Было очевидно, что он будет и ведущим диспута, и его главным участником.

Хубилай подал знак Пагба-ламе, который объявил, что прения начинаются. Для начала представитель каждой фракции должен был дать краткий отчет о своей религии, а затем они будут спорить в открытом форуме.

Когда начались обсуждения, Жоссеран был ошеломлен ересями, колдовством и идолопоклонством, которым подверглись его уши. Он добросовестно все переводил Уильяму. Когда настала очередь Уильяма, тот встал, блистая в своем белом стихаре и пурпурной епитрахили, и изложил то, что он назвал истинной историей, со времен сотворения мира и создания Богом Мужчины и Женщины.

Затем он рассказал о чудесном рождении Христа, поведал историю Его жизни и страданий и закончил перечислением законов Божьих, данных Человеку в Десяти заповедях. Затем он подробно остановился на особом месте, которое Папа и Святая Матерь Церковь занимали в сердце Бога.

Это была вдохновенная речь. Его глаза горели рвением, и его ораторское искусство было впечатляющим. Исчез придирчивый, злобный маленький монах, на его место пришел гигант с голосом, подобным грому. Жоссеран никогда прежде не видел этой стороны его характера. Наконец он понял, почему Папа послал именно его.

Когда он закончил, Император через Пагба-ламу объявил начало диспута. Вскоре стало очевидно, что Уильям, как новичок, станет всеобщей мишенью.

Именно Пагба-лама возглавил инквизицию, и Жоссеран наслаждался бы затруднительным положением Уильяма, если бы для дела тамплиеров не было жизненно важно произвести здесь хорошее впечатление. И, при всех его сомнениях, христианство все еще было религией его сердца.