Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

— Скажи ей, сегодня я научу ее тому, как мы исповедуемся, — сказал Уильям.

Жоссеран передал это, глядя в лицо юной девушки и гадая, что творится за ее черными глазами.

— Для меня честь узнать об этой исповеди, — сказала ему Мяо-Янь. — Но сначала я должна поздравить вас. Я слышала о вашем триумфальном часе в павильоне Императора.

— Ваш отец, казалось, был нами весьма доволен, — сказал Жоссеран.

Странная улыбка.

— Он был всеми весьма доволен.

— Но он заверил меня, что наша вера ему понравилась больше всех.

Мяо-Янь все так же улыбалась.

— Он сказал вам это?

— Да.

Она повернулась и мечтательно посмотрела в затянутые ширмой окна на озеро. Жоссеран услышал шорох ивового веника во дворе.

— Вы не понимаете моего отца, — сказала она наконец.

— Чего же мы не понимаем?

— Что она говорит? — захотел узнать Уильям. — Неужели ты всегда будешь так меня мучить, тамплиер?

— Я не уверен в ее словах.

— Не пытайся наставлять ее сам, — предостерег Уильям. — Я не позволю, чтобы она заразилась твоими ересями.

— Хорошо, я скажу вам, что она говорит, — ответил он. — Она ставит под сомнение нашу вчерашнюю победу перед Императором.

— Но ты слышал вердикт из его собственных уст!

— Она намекает, что то, что говорит Император, — не то, что он думает. Не в первый раз царь лукавит ради своих целей.

Мяо-Янь отвернулась от окна.

— Все считают себя победителями в том споре. Разве вы не знали?

Жоссеран вздохнул.

— Вы же не верили всерьез, что он так отдалится от своих союзников при дворе? Диспут был лишь уловкой, чтобы настроить вас всех друг против друга. Мой отец — всё для всех; я говорила вам это. В этом — суть его силы.

— Но он сказал, что нашел больше всего смысла в нашей вере.

— Когда он с тангутами, он следует путям Будды; для магометан он — оплот Веры. Для Мар Салаха он был защитником вашего Иисуса. Он делает и говорит то, что требует политика.

— Скажи мне, что она говорит! — почти выкрикнул Уильям.

Мяо-Янь не поднимала глаз, пока Жоссеран переводил ему ее слова. Лицо Уильяма стало пепельным, и эйфория, не покидавшая его все утро, полностью испарилась.

— Она плетет интриги, — сказал он. — Я ей не верю.

— То, что Хубилай играет с нами из политических соображений, кажется мне более правдоподобным, чем его внезапное обращение.

— Я не верю в это! — сказал Уильям, но Жоссеран видел, что ужасная правда уже овладела им.

— Возможно, ты и прав. Это лишь ее мнение.

— Но ты ей веришь?

Жоссеран не ответил.

Уильям вскочил на ноги. Руки его дрожали.

— Я посланник самого Папы! — крикнул он. — Он не может так со мной играть!

И он зашагал прочь.

Когда он ушел, Жоссеран снова повернулся к Мяо-Янь.

— Боюсь, сегодня наставления не будет, — сказал он.

— Тысяча извинений. Но лучше, чтобы вы понимали игру, которую ведет мой отец, даже если вы не знаете всех правил.

— Да, моя госпожа, — сказал он и гадал, знал ли Император, что она им это рассказывает, или же Мяо-Янь сама решила открыть им правду.

«Итак, — подумал он, — наш вчерашний великий триумф был чисто воображаемым. Вести дела с этими татарами — все равно что пытаться поймать дым в кулак».

Он посмотрел в оленьи глаза царевны и гадал, что еще он узнает от этого странного создания. Желает ли она быть нам союзницей или просто хочет помучить нас нашей же глупостью?

Прогулочная барка плыла по озеру бархатной красоты, глянцево-черному, как уголь, и испещренному светом фонарей от пагод на берегу. Ночь была прохладной и благоухала жасмином. Из каюты своей барки Мяо-Янь видела весь город; лакированная черепица дворцов и храмов сверкала под ущербной луной.

Она лежала на спине на шелковых коврах, нагая, если не считать пары маленьких шелковых туфелек на ногах. Тело ее было цвета алебастра, благоухающее от ароматических масел после ванны.

Служанка стояла на коленях у ее изголовья. Большим пальцем правой руки она надавливала на точку «ста встреч», снимая напряжение в ее теле. Затем, обоими большими пальцами, она сосредоточила свое внимание на «чертоге отпечатка» между бровями, прежде чем перейти к высшей точке «ян» на мягком виске, где она чувствовала нежную пульсацию.

Ее искусные большие пальцы затем перешли к «пруду ветра», у нижнего края затылочной кости, потом она ущипнула кожу на затылке, разминая ее вниз к обеим точкам «цзянь цзин» в толстых мышцах плечевого колодца.

Потолок каюты был расписан акварелью с цветами и горными пейзажами, призрачным миром облаков и ив. Мяо-Янь почувствовала, что плывет среди них.

Кончиками больших пальцев массажистка прошлась по ее гладким рукам, концентрируя давление на «внутреннем проходе», над мягкой складкой запястья, и на «вратах духа» под локтевой костью, сильно надавливая на «соединение долин»; нажим-отпускание, нажим-отпускание, так что царевна громко застонала, чувствуя, как нарастает давление между ее глазами, а затем внезапно и чудесно исчезает.

Она перешла к ногам, избегая «тройного пересечения инь», ибо хорошая массажистка не станет возбуждать плотские желания девы.

Мяо-Янь томно перевернулась на живот. Массажистка костяшкой согнутого среднего пальца прошлась по «прыгающему кругу», сильно надавливая на шелковую впадину под правой и левой ягодицами, услышала, как девушка ахнула и от внезапной боли прикусила плоть своей руки.

Она закончила несколькими надавливаниями обеими ладонями вдоль плавно изгибающегося позвоночника, используя мускулистые подушечки у основания кистей. Глаза Мяо-Янь теперь были закрыты, тело расслаблено, губы приоткрыты.

Массажистка встала, ее работа была окончена. Она окинула тело девушки критическим взглядом старшей женщины. Она завидовала ее упругим мышцам и благоухающей коже. Она была бы идеальной жемчужиной для какого-нибудь китайского царевича, подумала она.

И самое главное, у нее были чудесные тайны туфельки.

Уильям лежал во тьме третьего часа, слушая насмешливые звуки города: крик магометанина, созывающего язычников в свою мечеть, и гулкий бой гонгов идолопоклонников, когда они выходили на темные улицы. Он был окружен неверными, агнец среди псов ада. Он чувствовал бремя своего поручения, этого великого завета, что Бог заключил с ним, — принести его святое слово сюда, на край света.

Глаза его жаждали сна, но мышцы и нервы были напряжены, как тетива лука.

Он закрыл глаза, вспоминая сладкие пудры и ароматные чаи своей новой ученицы, снова услышал плеск воды озера вокруг ее павильона, странную музыку катайских лютней. Шелест шелка был зловещим и пронзительным, как гром.

Он встал с кровати и опустился на колени на пол, пытаясь сосредоточить свое сердце на молитве. Руки его начали дрожать.

Он сорвал рясу с плеч, так что она повисла у него на поясе, и нащупал в темноте прут. Он нашел его в тайнике, под кроватью. Он с великим энтузиазмом принялся хлестать себя по спине, ибо на кону был величайший триумф его веры, если только у него хватит сил.

Или он, по-своему, снова заставит страдать своего Господа?

***

XC

Охотничьи угодья находились к западу и северу от города, примыкая к городским стенам, — огромный райский сад лугов, лесов и ручьев, населенный дикими оленями, косулями и ланями. Были там и табуны белых кобыл, чье молоко было исключительной собственностью Императора. Парк был обнесен земляной стеной, что змеилась на шестнадцать миль по равнине, и окружен глубоким рвом. Единственный вход был через сам дворец.

Жоссеран видел парк из павильона Мяо-Янь и не думал, что когда-либо там окажется. Но однажды, к его великому удивлению, его пригласили на охоту с самим великим Хубилаем.

Хауда была установлена на спинах двух серых слонов. Она была роскошно убрана: стены и крыша задрапированы шкурами леопарда, а внутри — богатые ткани из шелковой парчи и меха. «Не так бы поехал на охоту Кайду», — подумал Жоссеран, и на мгновение он увидел этого великого вождя глазами истинных татар, таких как Хутулун, и понял их горечь.