Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Были и другие дары: рулон тончайшего шелка, акварель, свиток китайской каллиграфии, черным по красному. Ему также вручили татарский лук.

— Император дает знать, что это его печать на договоре между нами, — объявил Пагба-лама. — Это должно напомнить варварскому Папе, который является царем христиан в западных землях, что если он когда-либо нарушит свое слово и выступит против нас, такие луки могут достать далеко и бить сильно.

— Что они говорят? — спросил его Уильям.

«Сказать ли ему, что это ратификация тайного договора между орденом Храма и татарами? — подумал Жоссеран. — Что Хулагу теперь обязан сражаться с франками против сарацин? Ему не нужно знать таких подробностей».

— Это дружественное письмо Святому Отцу от Императора. Он выражает свое расположение и просит прислать сто священников, чтобы начать дело обращения.

— Сто священников? Это поистине благая весть. Мы, доминиканцы, будем в авангарде такого служения. А Император также смиряется перед Богом?

— Не думаю, брат Уильям.

Уильям, казалось, был на грани слез.

— Почему нет? Ты должен умолять его передумать! Скажи ему, что если он боится за свою смертную душу, он должен принять Господа Иисуса Христа!

— Он сказал все, что хотел сказать по этому поводу.

Уильям издал долгий, содрогающийся вздох.

— Значит, я потерпел неудачу. Женщина была права. Он непреклонен.

— Он попросил сто священников. Несомненно, это дает нам повод для надежды.

— Если царь не примет нашу святую веру, какая в этом польза?

— Как бы то ни было, мы сделали все, что могли. Приглашение для ста священников — немалое достижение. — Жоссеран попятился к двери, ни разу не повернувшись спиной к Императору, как того требовал обычай. Как только они вышли, Уильям рухнул на колени и снова принялся молиться о божественном вмешательстве.

«Клянусь священными крайней плоти всех святых! Этот человек сотрет себе колени!»

Жоссеран зашагал прочь, оставив его.

***

XCIII

— Это место зовется Садом Освежающего Источника, — сказала ему Мяо-Янь.

Ручей журчал, впадая в небольшой пруд, где в темных водах медленно двигались золотые рыбы-долгожители. Древние корявые сосны склонялись над тропинкой; в гроте, высеченном в скале водопада, курился ладан. Лощины были напоены ароматом жасмина и орхидей.

Мяо-Янь крутила над плечом зонтик из зеленого шелка, защищаясь от жаркого послеполуденного солнца.

— Значит, вы покидаете Шанду, — сказала она.

— Мы наперегонки с зимой спешим к Крыше Мира.

— Значит, больше не будет ни молитв, ни историй об Иисусе?

— Нет, моя госпожа. И больше никаких «Отче наш».

— Я буду скучать по вам, христианин. Но я не буду скучать по запаху вашего спутника. Как вы это выносите? Даже утки уплывают на другой берег озера, когда он сюда приходит.

До этого Жоссеран встречался с ней только сидя в ее павильоне или на ее прогулочной барке. Он впервые видел, как она ходит, и его поразила ее странная, ковыляющая походка. Причина этого была очевидна. Под длинным платьем он мельком увидел пару невероятно крошечных ножек в шелковых туфельках. Они были так малы, что было удивительно, как она вообще может передвигаться.

Она заметила направление его взгляда.

— Вам нравятся мои ножки?

— Природа соблаговолила сделать их такими маленькими?

— Это сделала не природа.

Он выглядел озадаченным.

— Мои ноги забинтовали, когда я была маленькой девочкой. Так приказал мой отец. Он думает однажды выдать меня замуж за китайского царевича и желает, чтобы я воплощала все, что китайцы находят прекрасным.

— Ваши ноги забинтованы? Это вас беспокоит?

Она одарила его улыбкой бесконечной боли.

— Как я могу на это ответить? — Она остановилась и посмотрела на него снизу вверх. — Мне было четыре года, когда моя мать впервые туго обмотала бинтами мои пальцы, подгибая их под ступню. Затем она положила большие камни на подъем, чтобы раздробить кости.

— Святая кровь Господня, — выдохнул Жоссеран.

— Это делают не один раз. Нога, конечно, пытается зажить. Поэтому пальцы приходится дробить снова и снова. Я не могу снять повязки. Даже сейчас.

— Это немыслимо, — наконец выдавил он.

— Напротив, я слышала, как мужчины говорят, что это очень красиво. Китайцы называют их «лилейные ножки». Для них такие прелести — воплощение женственности. Возможно, они также считают красивым видеть прокаженного или однорукого. — Она покраснела и опустила лицо. — Я снова слишком откровенна с вами. Это из-за той части меня, что все еще татарка. — Она с тоской посмотрела в черную воду. — Мою бабушку и прабабушку считали очень великими женщинами. Обе правили как регентши рода, пока мужчины ждали курултая. Я никогда не буду править нигде. От девушки с лилейными ножками пользы не больше, чем от калеки.

— Я никогда не мог бы представить вас иной, кроме как прекрасной и мудрой, — сказал он ей.

Она кивнула в ответ на комплимент, но не улыбнулась.

— Моя мать была наложницей из ордо Тарахан, третьей жены моего отца. Возможно, если бы я родилась от Чаби, он бы обращался со мной иначе.

Они долго стояли, слушая журчание воды. Жоссеран не мог избавиться от образа юной девушки, постоянно терзаемой невыносимой болью ради моды, по прихоти ее отца.

— Вы, должно быть, жаждете вернуться домой, — сказала она наконец.

— Я жажду привезти весть о нашем договоре с Императором.

— И все же в вашем лице великая печаль. Вы не хотите уезжать.

— Это путешествие открыло мне глаза на необъятность земли. Я видел то, о чем другие люди лишь мечтают. Теперь я боюсь, что когда вернусь в свой мир, его границы, даже его верования, будут для меня слишком узки.

— Вы боитесь, что вам забинтуют ноги.

— Да. Да, полагаю, именно это я и имею в виду.

— Это все, что вас печалит?

Как он мог объяснить ей про Хутулун? Он знал, что когда вернется в Акру, мечта о ней исчезнет вместе с его воспоминаниями о Шанду и великой, мерцающей пустыне «Войдешь-не-выйдешь». Сердце его болело. Но что еще он мог сделать, кроме как заставить себя забыть?

— Вы знаете, что ваше возвращение будет опаснее, чем ваш первый путь сюда? — спросила она.

— Как это возможно?

— Разве мой отец, Император, не говорил вам, что между ним и его братом в Каракоруме идет гражданская война?

Жоссеран покачал головой. Хубилай не доверял ему такой информации, хотя он и подозревал об этом. Несколько дней назад он видел, как из города вышло огромное войско, направлявшееся на запад.

— Ариг-Буга также называет себя Ханом ханов, и его поддерживает Золотой род, потомки Чингисхана.

— Ваш отец, значит, узурпатор?

— Узурпатор? — Она улыбнулась. — Позвольте мне сказать вам вот что. Большинство воинов моего отца — рекруты, китайцы, уйгуры, тангуты или бирманцы, но они обучены монгольской тактике монгольскими полководцами. Пехота вооружена короткими колющими копьями, не для использования против людей, а чтобы сбивать лошадей. Когда-то огромная численность наших врагов ничего не значила перед лицом татарской конницы, но теперь, благодаря моему отцу, китайские и уйгурские солдаты, которых они когда-то так легко побеждали, стали более чем достойными противниками. Хубилай потерял свой дом и свою легитимность, но взамен он обрел империю. Так что теперь узурпатор — Ариг-Буга. Потому что так же верно, как то, что солнце взойдет и зайдет, он не победит моего отца на поле боя, а именно власть делает Хана ханов, а не легитимность.

— А как же вы? — прошептал Жоссеран.

— Я? — прошептала она, не совсем понимая его вопрос.

— Какого Великого хана вы считаете узурпатором?

— Мое мнение не имеет значения. Я ни монголка, ни китаянка. Во мне кровь Чингисхана, но ноги китайской принцессы. Я не могу скакать на коне и даже далеко ходить сама. Я больше не Человек. Я — жертва моего отца тем, кого он покорил. — Она остановилась. — Я устала. Вам следует уйти. Надеюсь, мы еще встретимся.