– Восхитительными! Лишь у немногих вельмож будут равные им. И все заметят различие между придворными, обязанными своим блеском богатству, и теми, кто обязан им дружбе.
– Вы, как всегда, остроумны и благородны, дорогой мой прелат!
– Ваша школа, – ответил ваннский епископ.
Фуке пожал ему руку:
– Куда вы теперь?
– В Париж, лишь только вы вручите мне письмо к господину де Лиону.
– А что вам нужно от господина де Лиона?
– Я хочу, чтобы он подписал приказ.
– Приказ об аресте? Вы хотите кого-нибудь засадить в Бастилию?
– Напротив, я хочу освободить из нее одного бедного малого, одного молодого человека, можно сказать – ребенка, который сидит взаперти почти десять лет, и все за два латинских стиха, которые он сочинил против иезуитов.
– За два латинских стиха! За два латинских стиха томиться в тюрьме десять лет? О, несчастный!
– Да.
– И за ним нет никаких других преступлений?
– Если не считать этих стихов, он столь же ни в чем не повинен, как вы или я.
– Ваше слово?
– Клянусь моей честью.
– И его зовут?
– Сельдон.
– Нет, это ужасно! И вы знали об этом и ничего мне не сказали?
– Его мать обратилась ко мне только вчера, монсеньор.
– И эта женщина очень бедна?
– Она дошла до крайней степени нищеты.
– Господи боже, ты допускаешь порой такие несправедливости, и я понимаю, что существуют несчастные, которые сомневаются в твоем бытии!
Фуке, взяв перо, быстро написал несколько строк своему коллеге де Лиону. Арамис, получив из рук Фуке это письмо, собрался уходить.
– Погодите, – остановил его суперинтендант.
Он открыл ящик и, вынув из него десять банковых билетов, вручил их Арамису. Каждый билет был достоинством в тысячу ливров.
– Возьмите, – сказал Фуке. – Возвратите свободу сыну, а матери отдайте вот это, но только не говорите ей…
– Чего, монсеньор?
– Того, что она на десять тысяч ливров богаче меня; она скажет, пожалуй, что как суперинтендант я никуда не гожусь. Идите! Надеюсь, что господь благословит тех, кто не забывает о бедных.
– И я тоже надеюсь на это, – ответил Арамис, пожимая с чувством руку Фуке.
И он торопливо вышел, унося письмо к Лиону и банковые билеты для матери бедняги Сельдона. Прихватив с собой Мольера, который уже начал терять терпение, он снова помчался в Париж.
XXXIV. Опять ужин в Бастилии
На башенных часах Бастилии пробило семь; знаменитые башенные часы, как, впрочем, и вся обстановка этого ужасного места, были пыткой для несчастных узников, напоминая им о страданиях, которые им предстоят в течение ближайшего часа; часы Бастилии, украшенные лепкою во вкусе того времени, изображали святого Петра в оковах.
Наступил час ужина. Скрипя огромными петлями, распахивались тяжелые двери, пропуская подносы и корзины с различными кушаньями, качество которых, как мы знаем от самого де Безмо, находилось в прямой зависимости от звания узника.
Нам известны уже теории, разделяемые на этот счет почтенным Безмо, полновластным распорядителем гастрономических удовольствий и шеф-поваром королевской тюрьмы. Поднимаемые по крутым лестницам и набитые снедью корзины несли на дне честно наполненных винных бутылок хоть немного забвения заключенным.
В этот час ужинал и сам комендант. Сегодня он принимал гостя, и вертел на его кухне вращался медленнее обычного. Жареные куропатки, обложенные перепелами и, в свою очередь, окружающие шпигованного зайчонка; куры в собственном соку, окорок, залитый белым вином, артишоки из Страны Басков и раковый суп, не считая других супов, а также закусок, составляли ужин коменданта.
Безмо сидел за столом, потирая руки и не отрывая взгляда от ваннского епископа, который, шагая по комнате в высоких сапогах, словно кавалерист, весь в сером, со шпагою на боку, беспрестанно повторял, что он голоден, и выказывал признаки живейшего нетерпения.
Господин де Безмо де Монлезен не привык к откровенности его преосвященства ваннского монсеньора, а между тем Арамис в этот вечер, придя в игривое настроение, делал ему признание за признанием. Прелат снова стал похожим на мушкетера. Епископ шалил. Что касается де Безмо, то он с легкостью, свойственной вульгарным натурам, в ответ на несколько большую, чем обычно, непринужденность в обращении своего гостя, стал держать себя недопустимо развязно.
– Сударь, – обратился он к Арамису, – ибо называть вас монсеньором я, говоря по правде, сегодня вечером не решаюсь.
– Вот и хорошо, – сказал Арамис, – зовите меня, пожалуйста, сударем: ведь я в сапогах.
– Так вот, сударь, знаете ли вы, кого вы мне сегодня напоминаете?
– Нет, честное слово, не знаю! – ответил ваннский епископ, наливая себе вина. – Надеюсь все же, что прежде всего я напоминаю вам приятного гостя.
– И не одного, а двоих. Франсуа, друг мой, закройте окно; как бы ветер не обеспокоил его преосвященство господина епископа.
– И пусть он оставит нас, – добавил Арамис. – Ужин подан, а съесть его мы сумеем и без лакея. Люблю посидеть в небольшом обществе, наедине с другом.
Безмо почтительно поклонился.
– Мы сможем сами поухаживать за собою, – продолжал Арамис.
– Идите, Франсуа, – приказал Безмо. – Итак, я говорил, что ваше преосвященство напоминаете мне не одного, а двоих; один из них весьма знаменит – это покойный кардинал, великий кардинал, тот, что взял Ла-Рошель – у него, кажется, были такие же сапоги, как у вас.
– Да, клянусь честью! – воскликнул Арамис. – Ну а кто же второй?
– Второй – это некий мушкетер, очень красивый, очень храбрый, очень дерзкий, очень счастливый, который из аббата сделался мушкетером, а из мушкетера – аббатом.
Арамис снизошел до улыбки.
– Из аббата, – продолжал Безмо, ободренный улыбкой его преосвященства епископа ваннского, – из аббата епископом, а из епископа…
– Ах, сделайте милость, остановитесь! – сказал Арамис.
– Говорю вам, сударь, я вижу в вас кардинала.
– Оставим это, любезнейший господин де Безмо. И хотя, как вы заметили, на мне сегодня кавалерийские сапоги, тем не менее я не хотел бы ссориться с церковью даже на один этот вечер.
– А все-таки у вас дурные намерения, монсеньор.
– О, сознаюсь, дурные, как все мирское.
– Вы бродите по городу, по переулкам, в маске?
– Вот именно, в маске.
– И по-прежнему пускаете в ход вашу шпагу?
– Пожалуй что так, но только в тех случаях, когда меня вынуждают к этому. Будьте добры, кликните Франсуа.
– Вино перед вами.
– Он мне нужен не для вина: здесь очень жарко, а окно между тем закрыто.
– Когда я ужинаю, то всегда закрываю окно, чтобы не слышать, как проходит патруль или прибывают курьеры.
– Вот как… значит, если окно открыто, вы слышите их?
– Слишком хорошо, а это всегда неприятно. Вы понимаете?
– Но здесь положительно задыхаешься. Франсуа!
Франсуа немедленно явился на зов.
– Откройте, прошу вас, окно, любезнейший Франсуа, – произнес Арамис. – Ведь вы разрешите, господин де Безмо?
– Монсеньор, вы здесь у себя дома, – ответил комендант.
Франсуа отворил окно.
– Знаете, – заговорил де Безмо, – теперь, после того как граф де Ла Фер возвратился к своим пенатам в Блуа, вы, пожалуй, будете чувствовать себя совсем одиноким. Ведь он давний ваш друг, не так ли?
– Вы знаете это не хуже меня, Безмо; ведь вы служили в мушкетерах в одно время с нами.
– Ну, с друзьями я ни бутылок, ни лет не считаю.
– И вы правы. Но я испытываю к графу де Ла Фер не только любовь, я глубоко уважаю его.
– Ну а я, как ни странно, – сказал комендант, – предпочитаю ему шевалье д’Артаньяна. Вот человек, который пьет хорошо и долго. Такие люди по крайней мере не таят своих мыслей.
– Безмо, напоите меня нынешним вечером: давайте пировать, как бывало; обещаю, что если у меня на сердце есть какая-нибудь печаль, вы сможете увидеть ее, как увидели бы брильянт на дне своего стакана.
