Бутлегер - Ларин Павел

Но, как выяснилось, главное испытание ждало нас впереди. Эллис Айленд или Остров Слёз, вот где нам пришлось столкнуться с суровой реальностью американского «гостеприимства».

Для начала всю толпу прибывших переселенцев загнали в огромный, гулкий Зал Регистрации. Я себя в этот момент почувствовал бараном, которого ведут на заклание. Все дело было в атмосфере, царившей здесь.

Воздух гудел от сотен голосов, без конца говоривших на различных языках. Со всех сторон раздавались плач детей и кашель больных (вряд ли здоровые люди будут издавать подобные звуки). Подозреваю, у многих, не только у нас, путешествие в Америку выглядело отнюдь не как комфортабельный круиз.

Помимо нашего судна в порту стояло ещё несколько кораблей, поэтому количество желающих пройти регистрацию было достаточно впечатляющим.

Запах пота, дезинфекции и страха был густым, как суп-пюре. Я буквально ощущал его порами. Меня в какой-то момент потянуло выскочить обратно на улицу и вдохнуть свежего воздуха. Пусть даже этот «свежий воздух» далеко не столь свеж, как хотелось бы.

Такое чувство, что власти Нью-Йорка решили сделать первый этап для прибывающих переселенцев максимально кошмарным. Чтоб потом, когда они, наконец, попадут в город, все остальное казалось им манной небесной.

По Закону об иммиграции 1921 года шансы на въезд у многих были очень маленькими, особенно у южан из Италии. Патрик рассказал мне об этом законе, пока мы чистили плесень. Он вообще, кстати, был достаточно образованным для своих лет и для своего социального положения. Жадно читал газеты, мечтая о новой жизни, отслеживал все политические новости, старался, что говорится, держать руку на пульсе. Пожалуй, на нашем корабле, да и вообще, среди всех этих эмигрантов, он был единственным, кто понимал, насколько высоки ставки.

Чиновники в форме сидели за длинными столами. Их лица выглядели как маски безразличия или даже брезгливости. Мы для них были не людьми, а скотом на конвейере. И этот скот мог отправиться обратно в любой момент по любой причине.

Унижение началось сразу, с медицинского осмотра. Нас заставили раздеться до пояса (слава богу, что не полностью), построили в шеренги. Врачи с холодными глазами и скучающими лицами тыкали будущим «американцам» палочками во всевозможные места, заглядывали в рот, в уши, в глаза. Когда мне велели показать зубы, я едва не взорвался. Сдержался только из-за того, что знал наверняка – обратного пути нет. Не идти же на поклон к Кевину с просьбой отвезти меня обратно в Италию.

Эти доктора ставили нам клейма мелом на одежде, будто мы и правда скот. Например – «L» означала хромоту. Я чуть не хапнул себе эту букву из-за того, что у меня болело всё тело после случившегося на корабле. Естественно, данный факт не делал мою походку ровной, а спину прямой. К счастью я вовремя сообразил, в чем прикол, и, набравшись терпения, изо всех сил старался двигаться естественно.

Буква «E» означала проблемы с глазами, «X» – подозрение на слабоумие. Патрика вообще чуть не забраковали из-за старого шрама на животе. Врач-идиот заподозрил туберкулёз. Не знаю, как он провел аналогию между шрамом возле пупка и подобной болезнью.

Нет, я понимаю, такое и правда возможно, когда при туберкулёзе могут отрезать часть легкого, но уж точно не через живот это делается. Если тут настолько бестолковые врачи, то мне уже страшно от перспективы лечиться у местных эскулапов. Пожалуй, подорожник и то понадежнее будет.

Патрик, конечно, испугался возможной перспективы депортации. Он говорил и говорил без остановки, едва не плакал от злости из-за того, что придурочный врач упорно твердил свою ересь про туберкулёз.

Я сжал кулаки, готовясь вмешаться, если понадобится. Попутно в голове прикидывал те доводы, которые позволят убедить горе-доктора, что Патрик совершенно здоров. Однако потом я вдруг понял, эти слёзы, блестевшие в уголках глаз, и униженный вид – в некотором роде стратегический ход Патрика.

Голос моего нового друга звучал очень расстроенно, но я видел в его взгляде, который он упорно опускал в пол, не только страх. Я видел там и упрямую, ирландскую ярость. Похоже, на самом деле, ему не нужно было моё заступничество. Трясло Патрика не от сдерживаемых рыданий, а от злости.

В какой-то момент мне даже показалось, если доктор его сейчас развернет, Патрик один черт рванёт вперед, снося на своем пути все преграды. Да, он изображал из себя бедного ирландского парня, умоляющего важного американского дяденьку дать ему шанс, но при этом упорно и настырно продолжал гнуть свою линию, продавливая врача, пока тот не махнул рукой и не пропустил моего друга.

В итоге мы прошли оба. Многие – нет. Плач, стенания или просто отборная ругань, (зависило от пола и возраста), когда их уводили в сторону «для дальнейшего осмотра» (что скорее всего означало депортацию), звучали немного удручающе.

После медицинского осмотра начался допрос.

Когда подошла моя очередь приблизиться к столу, я был максимально собран. Дело в том, что Джонни – итальянец. Он вряд ли нормально говорит на английском и уж тем более на американском. Хотя, с Кевином и Патриком я изъяснялся вполне себе ничего.

Макс Соколов тоже не супер знаток иностранных языков. Однако, велика вероятность, что мой акцент неожиданно выдаст во мне, например, русского. Я же не знаю пока, как он будет звучать. Имею в виду, акцент. Думаю, сложно будет объяснить чиновнику, почему сицилиец вдруг стал «счастливым» обладателем московского «прононса».

Однако, все оказалось гораздо проще. Чиновник, тощий, с очками на кончике носа, даже не поднял головы. Он схватил какие-то бумажки, карандаш и сразу начал задавать вопросы.

Что любопытно, делал чинуша это на своем, родном языке, не особо заморачиваясь, понимаю ли я его. К счастью, я понимал, да и вопросы были предельно простыми.

– Name?(Имя?)

– Джованни Скализе.

Я не стал выделываться и отвечал тоже на «буржуйском». Как мог. Искренне надеясь, что этот придурок в очках не настолько умен, чтоб разбираться в акцентах.

– Age? (Возраст?)

– Девятнадцать.

Я накинул себе лишний год для солидности. Чтоб американское общество наверняка было уверено в моей пользе.

– Place of birth? (Место рождения?)

– Сицилия. Палермо.

Это была правда. Врать не пришлось.

– Occupation? (Занятие?)

– Фермер.

Слава богу, что в этот момент чинуша не оторвался от своих бумаг и не посмотрел на меня. Просто насколько я смог оценить внешний вид доставшегося мне тела, последнее, в чем можно было заподозрить Джованни – это в работе на земле.

Он выглядел слишком худощаво, слишком нелепо. Будто подросток вытянулся вверх, но совершенно не вырос в ширь.

Думаю, если человек с детства работает с лопатой или мотыгой (не знаю, что в ходу в 1925 году), он как минимум должен иметь крепкое телосложение и мышцы. Джованни не мог похвастаться ни первым, ни вторым. И самое хреновое, из-за того, что придурок Кевин сильно бил парнишку по голове, воспоминаний о жизни в Италии я почти не получил. Только – заплаканное лицо матери и точное понимание, что это – мать.

Фермерство, как образ жизни, я назвал исключительно потому, что никаких больше вариантов не имелось, да и звучала эта версия более-менее прилично.

– Who paid for your passage? (Кто оплатил ваш проезд?)

– Сам. Копил.

Вот тут я затрудняюсь пояснить, почему ответил именно так. Пожалуй, сработала какая-то чуйка или знания, имевшиеся у Джованни. Я точно понимал, что вопрос о спонсорской помощи и проезде очень важный для того, чтоб пройти регистрацию.

– Do you have a job waiting? (У вас есть работа, которая ждет вас?)

– Нет. Но я готов к любому труду.

– Do you have any relatives in the U.S.? (Есть ли у вас родственники в США?)

Сердце внезапно екнуло. Видимо, это тоже был какой-то внутренний звоночек, предупреждающий – будь очень осторожен в словах, Джонни.

– Да. Дядя. В Нью-Йорке живет.

Чиновник поднял, наконец, взгляд. Он у него был холодный, откровенно скачающий и «размытый». Думаю, за этот день бедолага уже столько насмотрелся таких, как я, что ему все мы обрыдли до тошноты.