– Да, но это пахнет бунтом.
– Как! Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?
– Несомненно, если правители плохи.
– Слушайте дальше. Эпикур говорил: «Повинуйтесь дурным правителям». Теперь вернемся к Фуке. Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он говорил это, Конрар?
– Да, могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.
– Так же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы – эпикурейцы, и это очень забавно…
Понемногу все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки, в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.
В конце концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.
В самый разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который, тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.
– Ну что, где Пелисон? Что он сделал? – взволнованно спросил он.
– Пелисон вернулся из Парижа.
– Привез узников?
– Нет, ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.
– Как! Разве он не сказал, что послан мною?
– Сказал, но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то должен представить от него письмо.
– О, если дело только за письмом…
– Нет, – послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, – нет, монсеньор… Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.
– Да, вы правы, я удалюсь под предлогом занятий. Пелисон, не велите распрягать лошадей. Гурвиль, задержите гостей.
– Позвольте дать вам еще один совет, монсеньор, – сказал Гурвиль.
– Говорите.
– Повидайтесь со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно. Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему. Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель – человек любезный; но не вступайте с ним лично в переговоры.
– Я подумаю, – сказал Фуке. – Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.
– О, не надейтесь слишком на время, монсеньор, – возразил Пелисон, – оно летит с ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.
– Прощайте, Гурвиль, – сказал министр. – Поручаю вам своих гостей. Пелисон, вы отправитесь со мною.
И они уехали.
Эпикурейцы не заметили исчезновения своего главы. В саду всю ночь раздавалась музыка.
XI. Опоздал на четверть часа
Уезжая вторично в этот день из дому, Фуке чувствовал себя легче и спокойнее, чем можно было ожидать.
Он повернулся к Пелисону, который, забившись в угол кареты, обдумывал средства борьбы с Кольбером.
– Дорогой Пелисон, – сказал Фуке, – как жаль, что вы не женщина!
– Напротив, я считаю это большим счастьем, – возразил тот, – ведь я чрезвычайно безобразен.
– Пелисон! Пелисон! – сказал министр, смеясь. – Вы так часто говорите о своем безобразии, будто страдаете от него.
– И очень, монсеньор. Нет человека несчастнее меня. Я был красив, но оспа обезобразила мое лицо, я лишился верного средства очаровывать людей, а ведь я ваш главный доверенный и должен заботиться о вашей пользе; если б я был сейчас красивой женщиной, то оказал бы вам огромную услугу.
– Какую?
– Я отправился бы к коменданту тюрьмы, который слывет галантным кавалером и волокитой, постарался бы его очаровать и вернулся бы к вам с обоими узниками.
– Ах! – воскликнул Фуке, охваченный сладостным воспоминанием. – Я знаю одну женщину, которая могла бы сыграть именно такую роль перед смотрителем тюремного замка!
– А я, монсеньор, знаю пятьдесят таких женщин, которые разгласят по всему свету о вашем великодушии и преданности друзьям; губя себя, они рано иди поздно погубят и вас.
– Я говорю не об этих женщинах, Пелисон, я говорю о прекрасном, благородном существе, соединяющем чисто женский ум с храбростью и хладнокровием мужчины; я говорю о женщине такой прекрасной, что самые стены тюрьмы склонятся перед нею, и такой сдержанной, что никто не догадается, кем она послана.
– Настоящее сокровище, – сказал Пелисон. – Вы как нельзя более угодите коменданту тюрьмы. Может случиться, что ему отрубят голову, зато на его долю выпадет небывалое счастье.
– Ему не отрубят головы, – сказал Фуке, – я дам ему лошадей, чтобы он мог бежать, и пятьсот тысяч ливров, с которыми он сможет прилично жить в Англии. Притом от этой женщины, моего друга, он не получит ничего, кроме лошадей и денег. Едем к ней, Пелисон.
Министр протянул руку к шелковому шнуру, висевшему внутри кареты. Пелисон остановил его.
– Монсеньор, – сказал он, – вы потратите на розыски этой женщины столько же времени, сколько Колумб – на поиски Нового Света. А между тем в нашем распоряжении всего два часа. Если смотритель ляжет спать, трудно будет проникнуть к нему без шума. А когда рассветет, нам уже ничего нельзя будет сделать. Идите, монсеньор, к нему сами и не ищите этой ночью ни ангела, ни женщины.
– Дорогой Пелисон, мы у ее дверей.
– У дверей ангела?
– Да.
– Но ведь это особняк госпожи де Бельер?
– Тише!
– О боже! – воскликнул Пелисон.
– Вы как будто имеете что-то против нее? – спросил Фуке.
– Увы, ровно ничего! Это-то и приводит меня в отчаяние… Ах, отчего я не могу наговорить о ней столько дурного, чтобы помешать вам войти в ее дом!
Фуке приказал кучеру остановить карету.
– Помешать? – повторил он. – Ничто в мире не может мне помешать пожелать доброго вечера госпоже дю Плесси-Бельер. И может быть, нам еще понадобится ее помощь. Вы войдете со мною?
– Нет, монсеньор, я останусь здесь.
– Но я не хочу вас заставлять дожидаться меня, – возразил Фуке с присущей ему любезностью.
– Лишняя причина, чтобы я остался: зная, что я жду вас, вы скорее вернетесь… Но будьте осторожны: во дворе экипаж – значит, у нее кто-то в гостях.
Фуке уже опустил ногу на подножку экипажа, когда Пелисон вдруг воскликнул:
– Умоляю вас, не ходите к этой даме, пока не побываете в тюрьме.
– Я только на пять минут, – отвечал Фуке, взбегая по ступенькам подъезда.
Пелисон, насупившись, забился в угол кареты.
Поднявшись по лестнице, Фуке приказал доложить о себе лакею; его имя вызвало почтительную суету, доказывавшую, что оно пользовалось почетом в доме маркизы.
– Ах, господин министр! – воскликнула, сильно побледнев, маркиза, выходя к нему. – Какая неожиданная честь!.. Осторожнее: у меня Маргарита Ванель, – шепнула она ему.
– Маркиза, – ответил смущенный Фуке, – я по делу… Всего два слова.
И он вошел в гостиную.
Сидевшая там госпожа Ванель поднялась с места.
На ее помертвевшем лице ясно читалась обуревавшая ее зависть. Напрасно Фуке обратился к ней с самым любезным приветствием; в ответ она только бросила убийственный взгляд на него и на маркизу, острый взгляд ревнивой женщины, как стилет пронзающий самую прочную броню. Она поклонилась своей приятельнице, еще ниже министру и удалилась, сославшись на необходимость побыть еще где-то в этот вечер; ни смущенная маркиза, ни охваченный беспокойством Фуке не успели удержать ее.
Оставшись с маркизой, Фуке молча опустился перед ней на колени.
– Я ждала вас, – с нежной улыбкой проговорила маркиза.
– Нет, – возразил Фуке, – если бы вы меня ждали, вы постарались бы удалить эту женщину.
– Она явилась всего четверть часа тому назад.
– Любите ли вы меня хоть немножко, маркиза?
– Не в этом теперь дело, господин Фуке. Нужно думать об опасности, нависшей над вами. Что вы намерены предпринять?
