Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

Некоторые сады, хоть и разоренные, сохранили еще немало былого очарования. Воздух пропитывали ароматы цветов, которые — как бесполезные — пышно цвели, никем не срезаемые; пьянили несмолкающие хоры сверчков; успокаивала тишина, здесь почти блаженная и мягкая. Но в дальних кварталах воздух был густым, тяжелым и удушливым, а тишина казалась почти грозной, словно в ней таилось что-то враждебное и страшное.

57

Санхуниатон, бывший вождь флота, проснулся после нескольких часов тяжелого сна. Как и всегда в последнее время, он был голоден. Гордость и упрямство не позволяли обратиться к новым властям города с просьбой, а богатство теперь мало что значило. Хотя старый вождь и не был скупцом, хотя и велел своему слуге платить любую цену, еды не было.

Еще два месяца назад за бесценную алебастровую греческую вазу он получил от Клейтомаха мешок затхлой муки, еще за бочку старого вина жрец Сихакар дал ему корзинку сушеных фиников, иногда в порту удавалось купить за драгоценность рыбу или пойманную в силки птицу, но в последнее время все попытки были тщетны.

Старый слуга, нумидиец Хавасса, единственный, кто остался при нем, сам исхудавший как скелет, лишь бессильно разводил руками. Порт был столько раз перепахан сетями, что в нем не осталось ни одной рыбки, медузы или каракатицы, а из птиц над гибнущим городом кружили лишь стервятники.

В чудесном, хоть и небольшом, дворце бывшего флотоводца, на острове посреди Котона, остались лишь два старика, забытые, ненужные и медленно умиравшие от голода.

Вина еще было в достатке, но — Санхуниатон усмехнулся про себя — впервые в жизни это перестало его радовать! Впервые он не желал хмельного напитка, перестал находить в нем забвение и радость. С удивлением он анализировал собственные мысли и желания: часами мог размышлять о дивном вкусе жареного мяса или хотя бы обычной лепешки из грубой муки, а вопрос о превосходстве греческих вин над местными не мог ни на миг пробудить в нем интерес.

— Что горюешь, старый варвар? — говорил он Хавассе. — Нечего есть? Возьмем бочку самого старого вина и выпьем ее вдвоем! Запьемся до смерти, и все! По крайней мере, смерть у нас будет приятной!

— Как прикажешь, господин, так и будет! Я твой раб! — неизменно отвечал всегда спокойный и сдержанный нумидиец.

— Ты мне скорее нянька, а не раб! Сколько раз мне повторять, что я давно тебя освободил?

— Воля твоя, господин! Но я твой раб! — упрямо повторял старик.

Когда остальная прислуга, сначала свободные, потом постепенно и рабы, покинула дворец и островок, видя полное уединение и забвение бывшего флотоводца, когда голод прогнал даже самых верных или самых ленивых, — он один остался, всегда неизменно спокойный, послушный и верный. Он был первым пленником, которого Санхуниатон захватил в самой ранней своей юности, был ровесником вождя, потом его неотлучным слугой, товарищем, доверенным лицом, пока между ними не установились отношения странной дружбы, при которой оба уже не представляли себе жизни друг без друга. Санхуниатон — из-за лени и отвращения к хлопотам и всему, что нарушало покой его повседневной жизни, снисходительный к слугам и рабам, лишь бы они не донимали его и не попадались на глаза, — этого нумидийца одного хотел иметь постоянно при себе и даже делился с ним мыслями. Он давно уже освободил его, но Хавасса, казалось, вообще не принимал этот факт к сведению.

— Ты упрям, как старый, облезлый верблюд! Разумеется, мы можем обрести легкую смерть, что таится в вине! Но мы еще подождем! Видишь ли, варвар, у меня есть такая причуда — хочу увидеть, что же станет с этим городом!

— Воля твоя, господин! — все так же бесстрастно отвечал нумидиец.

Ночь была на диво тихой. Быть может, эта тишина и разбудила старого моряка, за столько месяцев привыкшего к неумолчному движению в порту, к шуму, крикам, грохоту. Теперь она оглушила его, словно внезапный вопль.

Он прошел через выложенный мозаикой вестибюль на террасу. Широкая лестница из розового мрамора, сиявшая в лунном свете почти жемчужным блеском, спускалась прямо к пристани, где некогда стояла, всегда готовая к отплытию, позолоченная и великолепная галера флотоводца. Сегодня у подножия ступеней ютилась лишь крохотная, легкая лодка.

Было время, когда на резных каменных постаментах по обе стороны каждой ступени возвышались носы галер, захваченных в победоносных войнах Карфагена — некогда владыки морей. Но в последнем договоре римляне велели выдать им трофеи, отрубленные с римских галер, убрать и уничтожить все следы триумфов над другими флотами.

Санхуниатон тяжело подошел к столбу по правую сторону от верхней ступени и оперся о него плечом. Невольным, нежным движением он погладил выбоину в камне. На этом месте некогда стоял нос нумидийской галеры, изваянный в виде стилизованного осьминога, — его первый трофей, захваченный еще в юности. Победа та была скромной и далась легко, но старый вождь дорожил этим трофеем особенно — как первым. Теперь от него остался лишь щербатый постамент…

С усилием, медленно, вождь огляделся вокруг. Огромная и ясная луна стояла высоко, и ее зеленоватое сияние открывало все тайны порта. Лишь под стеной со стороны моря лежали черные, непроглядные тени.

Справа — стена, отделяющая военный порт от торгового. В ней — ворота, вечно запертые двумя мощными цепями, натянутыми прямо над водой. Слева и сзади — стены, окружающие военный порт и скрывающие его жизнь от глаз толпы. Высокие, но тонкие и слабые. Они не имели никакого боевого назначения. Лишь стена со стороны моря была массивной, способной оказать сопротивление. На зубцах и на стоявшей поблизости башне должны были нести стражу дозорные… Но лунный свет не открывал там никакого движения, нигде не поблескивали доспехи, тишину не прерывал ни единый шорох.

В западной части порта стояло несколько галер. Они были так тихи, словно вымерли или были покинуты. Остатки флота, что некогда прошел через пролом в стене и должен был изменить судьбу всей войны, а три дня спустя, когда неповторимый момент внезапности был упущен, потерпел поражение в кровавой битве с обученным римским флотом под предводительством Серрана. В тот день на весла посадили не добровольцев, а пленников — римлян!

Санхуниатон вздохнул, но тут же по-справедливости начал спорить сам с собой. Легко критиковать — задним числом! Кто мог предположить, что эти римские псы сумеют сговориться между собой, что они предпочтут бунт и верную смерть, лишь бы не допустить поражения своих? Приковывать к веслам военнопленных было вековой традицией! И всегда приказ, подкрепленный кнутом, был достаточен для обеспечения повиновения! Всегда! И лишь эти римляне… Ха, такова была воля Мелькарта!

Он снова взглянул на стены и флот. Причину этой тишины и неподвижности он знал. На галерах была лишь малочисленная стража, да и та из одних раненых, временно неспособных к бою. На стене со стороны моря, откуда римляне не атаковали, тоже были лишь редкие наблюдательные посты. А люди так ослабли от голода, что двигались лишь по необходимости. Только грохот битвы, опасность, крик приказа еще побуждали их к усилию.

Старый вождь с горечью покачал головой. Крик приказа! Но откуда у этих вождей еще берутся силы, чтобы бодрствовать, организовывать и в нужный момент выкрикнуть приказ, который должен вдохнуть новую энергию в ослабевших воинов? Такой, как Гасдрубал, или Эонос, или Кадмос наверняка не примут для себя порции еды больше, чем другие. А эти порции? Ведь у солдат уже нет сил, чтобы натянуть лук! К боевым машинам нужно вдвое больше людей, чтобы зарядить снаряд или натянуть канаты!

Хавасса приносил своему господину вести из города, добытые во время вылазок за едой. Через него Санхуниатон и узнал об упорной, несгибаемой воле к борьбе среди большинства населения, о том, как Кадмос сдержал мощную атаку римлян, хотя нападавшим и удалось пробить брешь в первой стене, о надеждах, возлагаемых на усталость, что царит в армии Сципиона, но в то же время и об ужасающей нищете среди жителей города.