Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич

Васька Буров сказал:

– Всё понятно, бичи. Мало что они на промысле остались, теперь им ещё выслужиться надо.

– Ну, дак чего? – спросил Серёга.

– Иди, подымемся.

В капе, слышно было, старпом ему встретился:

– Что так долго чухаются?

– Уйдём-ка лучше, старпом. Невзначай, гляди, сапогом заденут.

Поднимались мы по трапу – как на эшафот, под виселицу. Кругом выло, свистело, мы за снегом друг друга не видели, когда разошлись по местам. Кеп кричал – из белого мрака:

– Скородумов, какие поводцы готовили?

– Никаких не готовили!

– И не надо! Нулевые ставьте!..

«Нулевые» – это значит совсем без верхних поводцов. Сети прямо к кухтылям привязываются и стоят в полметре от поверхности. Вообще-то редкий случай. Но значит, и правда косяк попался хороший и шёл неглубоко.

– Поехали!

Куда сети уходили, мы тоже не видели – во мглу, в пену. И я не кричал: «Марка! Срост!», а просто рядом с дрифтером присел на корточки и чуть не в ухо ему говорил. Да он и не к маркам привязывал, а как бог на душу положит. Раз мне почудилось – он с закрытыми глазами вяжет. Так оно и было, они то и дело у него слипались, и я держал нож наготове – вдруг у него пальцы попадут под узел. Всё равно б я, наверно, не успел.

Вернулись, сбросили с себя мокрое на пол, места ж для всех не хватит на батарее, и завалились. Чёрта нас кто теперь к шести разбудит!

Нас и не будили. Мы сами проснулись. И поняли, почему не будят, – шторм.

Серая с рыжиною волна надвигалась горой, нависала, вот-вот накроет с мачтами, вот уже полубак накрыло, окатывает до самой рубки и шипит, пенится, как молодое пиво. Взбираемся потихоньку на гору и с вершины катимся в овраг и уже никогда из него не выберемся. Но выбираемся чудом каким-то.

Всё море изрыто этими оврагами, и мы из одного выползали, чтоб тут же – в другой, в десятый, и всю душу ознобом схватывало, как посмотришь на воду – такая она тяжёлая, как ртуть, так блестит ледяным блеском. Стараешься смотреть на рубку, ждёшь, когда нос задерётся и она окажется внизу, и бежишь по палубе, как с горы, а кто не успел или споткнулся, тут же его отбрасывает назад, и палуба перед ним встаёт горой.

В салоне набились – по шести на лавку, чтоб не валиться друг на дружку. В иллюминаторе – то небо, то море, то белёсое, то тёмно-сизое, как чаячье крыло. Даже фильмы крутить не хотелось, пошли обратно, досыпать.

Васька Буров сказал весело:

– Задул, родной, моряку выходной.

Шурка с Серёгой сыграли кон, пощёлкались нехотя и тоже легли. Кажется, у них за сотню перевалило. А может, и по новой начали, после «поцелуя».

Я лежал, задёрнув занавеску, качало с ног на голову и ни о чём не хотелось думать. В шторм просто ни о чём не думается. Сколько этот «выходной» протянется – неделю, две, – это в счёт жизни не идёт. И отдыхом тоже это не назовёшь.

Пришёл Митрохин с руля, ввалился – сапоги чавкают, с телогрейки течёт. Стал новеллу рассказывать – как его прихватило волной. И представьте, у самого капа – ну надо же! Вот это единственное приятно в шторм послушать – как там кого-то прихватило. В особенности когда тебе самому тепло и сухо. Главное ведь – посочувствовать приятно; сам знаешь, каково оно – всю палубу пройти, от десяти волн уберечься, а одиннадцатая тебя персонально у самого капа ждёт. Всё-таки есть в ней что-то живое – и сволочное притом. Не просто так, бессмысленная природа.

А перед тем как заснуть, он сказал:

– Похоже, ребята, что выбирать сегодня придётся.

Машина чуть подработала, выровняла порядок. В соседнем кубрике сменщик Митрохина – бондарь, кажись? ну да, бондарь – натягивал сапоги, слышно было, что мокрые. Стукнул дверью, захлюпал по трапу. Выматерил всю Атлантику – с глубин её до поверхности и от поверхности до глубин небесных, – так ему, верно, теплее было выходить. И опять всё утихло, только шторм не утих.

Шурка первый не выдержал, отдёрнул занавеску:

– Ты чего сказал там?

Митрохин, конечно, с открытыми глазами лежал. Поди пойми – спит он или мечтает.

– Это он сказал – выбирать придётся? Или же мне померещилось?

– Лежи ты, – говорю, – никто ничего не слышал.

– Бичи, кто из нас псих?

Васька Буров закряхтел внизу.

– Кто ж, как не ты. Какого беса выбирать? Девять баллов!

Шурка ещё полежал, послушал.

– Слабеет погода, бичи.

– Умишко у тебя слабеет, – сказал Васька. – Поспи, оно лучшее лечение.

– Да разбудите вы чокнутого! Пусть скажет толком, а то мне не заснуть.

– Вот будешь шуметь, – Васька ему погрозил, – и правда позовут.

С полчаса мы ещё полежали, и вдруг захрипело в динамике и сказали, что да, выбирать.

Я насилу дождался, пока этот чёртов вожак придёт ко мне из моря – так брызги секли лицо. Откатил люковину, нырнул в трюм. А им-то там каково было, на палубе!

Фомка мне обрадовался, придвинулся поближе. А клюв-то какой раззявил! Поди, чувствовал, какая там рыба сидела в сетях. Самый точный был эхолот, я бы ему жалованье платил – наравне со штурманами.

Вот – слышно, как она бацает, тяжёлая, частая. И как в икре оскользаются сапоги, как сетевыборка стонет и шпиль завывает от тяжести. Я было выглянул, но тут мне с ведро примерно пролилось на голову. Это уж я знаю, какой признак, когда волна ко мне залетает в трюм, – не меньше девяти, выбирать нельзя.

Там что-то начали орать, потом дрифтер ко мне прихлюпал:

– Сень, вылазь на фиг!

– Чего там? Обрезаемся?

Но он уже дальше пошёл, ругаясь на чём свет стоит.

Я вылез – вся палуба в рыбе, ребята в ней по колено мотаются, бьются о фальшборт, икрой измазанные, в розовом снегу. Сеть шла на рол – вся серебряная, вся шевелилась. Я всё это видел с минуту, потом повалил заряд, только чья-нибудь зюйдвестка мелькала, или локоть, или спина.

Я пробрался к дрифтеру – он у шпиля стоял, смотрел в море. Не знаю, что он там видел – кроме белого снега и чёрной волны. У него самого всё лицо залепило, на зюйдвестке налипли сосульки. Стоял и шептал себе под нос:

– …мать вашу олухи мозги нам пилят по-страшному сами не ведают что творят и в рыло их и в дыхало…

– Дриф, ты чего?

Обернулся ко мне, с закрытыми глазами, и рявкнул:

– Вир-рай из трюма! Вирай до сроста и обрезаемся!.. А пусть чего хотят делают.

Я выбрал полбухты, закрепил, и он тогда прядины обрезал на сросте.

– Закрой люковину, ещё кто провалится…

Ощупью я до неё добрался, кинул обрезанный конец и задраил люк. Потом – к сетевыборке, сменил кого-то на тряске. И тряс, ничего уже не видя, не чувствуя ни рук, ни плеч, ни ног, на которых, наверно, по тонне навалилось; не выдрать сапоги из рыбы, разве что ноги из сапог, пока меня дальше не отодвинули – на подтряску.

Потом и трясти уже стало некуда. Из рубки скомандовали:

– Трюма не открывать! Оставить рыбу на борту!

Загородили её рыбоделом, бочками с солью и так оставили – авось не смоет. Всей капеллой повалили в кубрик, роканы и сапоги побросали на трапе. Телогрейки свалили в кучу на пол.

– Всё, бичи, – сказал Шурка. – Последний день живу!

Слышно было, как шёл к себе дрифтер и сказал кому-то, может, и себе самому:

– Списываюсь на первой базе. Хоть в гальюнщики. Нет больше дураков!

Васька Буров лежал, лежал и засмеялся.

– Ты чо там? – спросил Шурка.

– Есть дураки! Не перевелись ещё. Сейчас опять позовут, и что – не выйдем?

– Ну да, позовут…

– А вы кухтыли видали?

– И что – кухтыли? – Шурка свесился через бортик. – Я тебя, главбич, не понимаю. Потрави лучше божественное про волков.

– А чего тут не понимать? Кухтыли наполовину в воду ушли. Там рыба сидит – вы, щенки, такой и не видели! Кило по четыреста на сетку. У меня такая только раз на памяти была.

– Ну, ладно, по четыреста. А как её выберешь, когда трюма не открыть?

Васька вздохнул:

– Вот я и говорю – не перевелись. Разве им, на «голубятнике», рыба теперь нужна? Они сдуру-то выметали, а теперь порядок боятся утопить. Не хватает кепу теперь ещё сети потерять – его тогда не то что в третьи, его в боцмана разжалуют. Порядок – он деньги стоит. Это слёзки наши ничего не стоят.