Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич

Первый Шурка вспомнил:

– А что у нас там за картину «маркони» притащил?

– Спи давай, – сказал Митрохин. – Какое теперь кино? Теперь бы сон хороший увидеть.

Васька Буров пообещал:

– Я тебе сказку расскажу, только не шебуршись.

– Про чего?

– Про то, как король жил. В древнее время. И было у него два верных бича.

– Это как они царевну сватали? – Шурка полез из койки. – Травил уже.

– И вовсе не про то. А как они рыбу-кит поймали и живого ко дворцу доставили.

– Быть этого не может. У меня их братан в Индийском океане каждый день по штуке ловит. Дак он, как вытащат его, тут же от своего веса гибнет. Айда в картину, бичи!

Шурка уже портянки наматывал на столе. Двужильные мы, что ли? Ведь только что помирали!

Из соседнего кубрика тоже пошли, представьте. На палубе ужас что делалось – выглянуть страшно. Но побежали, нырнули в снег и ветер…

А я – задержался. Про Фомку вспомнил – что надо ему на ночь еды оставить. Не знаю, едят они по ночам или нет, но ведь в трюме сидит, для него там все сутки – ночь. Рыбу всю смыло, но я в шпигатах нашарил ему пару селёдин. Потом отдраил люковину, откатил её. В трюме черно было, глупыша я не увидел.

– Фомка! Рыбки хочешь?

Я хотел кинуть ему, да побоялся – ещё по больному крылу попаду, лучше слазить.

И я сел на комингс, опустил ноги в люк. А рыбу переложил под мышку и прижал локтем. Волна меня ударила в спину и прокатилась дальше, вторая ударила, а я всё не мог нащупать ногой скобу. Тогда я решил спрыгнуть. Оно высоко, конечно, но я-то помнил – там всё-таки бухта вожака уложена, ноги не отобьёшь, лишь бы на лету за скобу не задеть. Я лёг животом на палубу и сполз пониже, пока не протиснулись локти, потом оттолкнулся и полетел.

Я ни за что не задел и не стукнулся, не отбил ног. Потому что упал – в воду.

Я рванулся и заорал с испугу, но тут же сообразил, что всего-то мне – по пояс. Ну, может, чуть повыше, дальше-то была куртка, я же в ней пошёл. Но сердце чуть не выпрыгнуло. Я и про люковину забыл – что надо её задраить сперва, а сразу полез искать, откуда просачивается.

Одна переборка была – с грузовым трюмом, лёгкая, дощатая, сквозь неё и просачивалось. Я полез по скобам, ухватился за верхнюю доску и подтянулся. А протиснуться не смог, пришлось две доски вынимать из пазов.

Дальше шли бочки. Они утряслись уже, и я полез прямо по ним по-пластунски. Темень была хоть глаз выколи, и бочки подо мной разъезжались, я больше всего боялся, что руку зажмёт или ногу. А бояться-то нужно было другого – если в трюм хорошо натекло, то ведь бочки всплывут, они ж пустые, и так меня прижмут, что я вздохнуть не смогу. Но этого я как-то не сообразил, иначе б, конечно, не полез.

Наконец я добрался-таки до борта, то есть просто башкой в него стукнулся. Примерно я знал, где может быть шов, я как раз полтрюма прополз. Раздвинул две бочки, лёг между ними, пошарил рукою внизу – руку обожгло струёй. Так и есть, шов разъехался, не знаю – повыше или пониже ватерлинии. Но уж какая тут, к чертям, ватерлиния, когда пароход переваливает с борта на борт и при каждом крене вливается чистых три ведра в трюм.

Те две бочки, между которых я лежал, я понемногу оттиснул назад, сполз пониже. Вода просачивалась с шипением, с хлюпом, и мне жутко сделалось: влезть-то я влез, а как теперь выберусь? Бочки мои опять сошлись и наползли на меня. Ну, это вообще-то можно было и предвидеть, но я же сначала делаю, а потом думаю.

И зачем, собственно, я сюда лез? Ну, нашёл я эту дыру, а чем её заткнёшь? Хотя бы подушек натащил из кубрика. Я ещё пониже опустился и прижался к щели спиной, а ногою нашарил пиллерс и упёрся. Хлюпать как будто перестало, но холодило здорово сквозь куртку. А про штаны и говорить нечего. Но всё-таки я неплохо устроился, жить можно, и вливалось по полведра, не больше.

Только я успел это подумать, как меня бочкой шарахнуло по лбу. Хорошо ещё – донышком, не ребром, но гул пошёл будь здоров! Вот это дело, думаю. Так и менингит можно заработать, психом на всю жизнь заделаешься.

Я уже локти выставил, пускай по ним бьёт, рукава всё же на меху. А бочки – только и ждали. Тут же мне руки зажали, не вытащить. И пока одни держат, другие – лупят. Всё стратегически правильно.

В общем, я хорошо вляпался. И что же, так я и буду всю картину сидеть? Жди, покуда хватятся. Ну, хватятся-то скоро, на судне, если человека в шторм полчаса не видно, его уже ищут. По трансляции вызывают, в гальюны стучатся. Но ведь подумают – меня за борт смыло, станут прожекторами нашаривать. Это на час история, а потом, конечно, в скорбь ударятся, по поводу безвременной моей кончины. Кто ж догадается, что я под палубой сижу, с бочками воюю?

Вдруг слышу: пробежал кто-то – по брезенту, по трюмному. Как будто по голове моей пробацали. Мимо люка пробежал – и не заметил, что он отдраен, вот олух! – скатился в кубрик. За ним ещё один. А первый уже вернулся и говорит ему – как раз над люком:

– Ни в кубрике, ни в гальюне.

– Где ж ещё? За бортом?

А я вам что говорил? Сперва в гальюне поискали, теперь – за бортом.

Позвали унылыми голосами:

– Сень, ты где прячешься? Сеня, мать твою, отзовись!..

Я и хотел отозваться, но тут проклятая бочка меня снова шарахнула по лбу. А эти двое куда-то ушли, не слышно их, только ветер поёт и волна заливает вожаковый трюм.

Но вот опять чьи-то шаги над головой, медленные, грузные, и вдруг звон – споткнулся обо что-то.

– Кто люковину оставил?

По голосу – «дед».

– Какую?

– Такую, от вожакового… Судить вас мало!

– Да она задраена была.

– Я, значит, отдраил?

Поволокли люковину. Вот те раз, думаю, только я и ждал, когда вы меня закупорите.

Я заорал что было силы:

– Эй, на палубе! Здесь я, живой!

«Дед» наклонился над люком.

– В трюме! Кто там есть?

– Я!

– Кто «я»?

– Да я же, «дед»!

– Ты чего там делаешь? Вылазь.

– Не могу, бочками задавило.

– Черти тебя туда занесли?

«Дед» полез в трюм, сапоги его застучали по скобам.

– «Дед», не лезь дальше!

Но он уже плюхнулся в воду. Выругался, полез ко мне, стал раздвигать бочки.

– Сильно льёт, Алексеич?

– Сейчас помалу. Я спиной держу.

– Так, – сказал «дед». – Затычку изображаешь? Ну, потерпи, милый. Да поберегись – шов дышит, может тебя защемить.

– Ага, спасибо. Буду знать.

«Дед» вылез, закрыл люковину. Опять мне стало страшно. Но там уже какая-то беготня пошла. Пробили водяную тревогу – протяжными гудками и колоколом. Вся палуба загремела от беготни. А я уже совсем закоченел, уже под куртку просочилось до плеч, и локти сплошь избило.

Кто-то опять люковину отдраил:

– Сень, жив там?

Шурка Чмырёв.

– Жив, но бедствую.

– Хреново, значит, тебе живётся? Курить небось охота?

Вот, самый верный вопрос задал человек. А я и не знал, отчего мне так хреново.

– Сейчас покуришь. Смена тебе идёт.

Шурка спрыгнул в воду и охнул. За ним ещё кто-то. Вытащили несколько бочек из-за переборки, пошвыряли в воду. Кто-то начал ко мне протискиваться.

– Сень, ты там особенно не расстраивайся, ладно? Всё починим, всё наладим… – Это Серёга Фирстов. – Э, ты там не молчи. Нам твой голос очень даже необходим, Сеня.

– Ладно, ползи давай.

У меня уже язык к зубам примёрз. А он всё полз и расспрашивал:

– И чего это ты сюда забрался? Удивляюсь я, как ты только такие места находишь?

Сто лет он ко мне полз. Но, правда, ему тоже нелегко приходилось. Он языком-то молол, а сам бочки из-под себя выбирал и подавал назад Шурке.

Дополз наконец, ткнулся мне головой в зубы.

– Извини, Сень. Как твоё мнение, полчаса выдержу?

– Я час сидел, не умер.

– Какой час? Полбобины только успели прокрутить.

Ещё одно столетие он бочки раздвигал. Потом закурить решил, сделал пару затяжек и сунул мне в рот «беломорину».