Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич

– Давай отвались.

Борт поднялся, и вода схлынула, и я тогда отодвинулся от дыры. Серёга упал на неё спиной. Потом борт пошёл вниз.

– Ой, – говорит он, – холодно!

– А ты думал.

– Рокан прожигает. Ну, Сень, ты озверел! Придумал чего – дыры задницей затыкать. Это же нам никаких задниц не хватит, придётся из-за границы выписывать. Ты б мне подстелил чего-нибудь…

– Что я тебе подстелю?

– А в чём ты сидел? – Он протянул руку и нашарил куртку. – Во, курта своего подстели…

Тут-то я и призадумался.

Мне не куртки было жалко, с ней-то чего могло случиться. Но в ней ещё письма были, от Лили. И последнее, и те, что она мне в прошлые рейсы присылала. Письма она любила писать, это просто редкость в наше время, и – большие, подробные. Я их каждое по двадцать раз читал, все протёр на сгибах. И даже сейчас я их помню, когда от них ничего не осталось. Вот, например, такое место: «Ты гораздо больше предполагаешь во мне, чем есть на самом деле. Я обыкновенная, душой давно очерствевшая, пошлая, с одной мечтой – как-нибудь сносно выйти замуж, нарожать детей и успокоиться. Почему я тебе кажусь загадкой – это так просто объясняется!.. Мы все – дети тревоги, что-то в нас всё время мечется, стонет, меняется. Но больше всего нам хочется успокоиться, на чём-то остановиться душой, и мы не знаем, что, как только мы этого достигнем, прибьёмся к какому-то берегу, нас уже не будет, а будут довольно-таки твердолобые обыватели. Ты – совсем другое…» Ну, и дальше – про то, что она во мне увидела, чем я её поразил в первую нашу встречу. Может, на самом деле ничего этого и не было во мне, я во всяком случае не замечал, но читать интересно было, никто до неё со мной так не говорил. И может быть, никто никогда так не напишет мне. И даже когда почувствовалось, что расходимся в общем и целом, – там, на «Фёдоре», – я всё же решил эти письма сохранить. Где ж было знать, что теперь придётся их в кулаке переть через залитый трюм. А не вынуть их, оставить в куртке… Не в том дело, что Серёга мог их там нащупать, а просто – суеверие, понимаете? Как будто что-то случилось бы с ними, вот я такой толчок почувствовал в душе.

– Чего ты? – спросил Серёга. – Куртку жалеешь? Не жалей. Мы, может, вообще отсюда не выберемся.

– Брось, не паникуй.

– Да я-то чувствую.

Я снял куртку, сложил её внутрь подкладкой. Серёга отодвинулся, и мы её затолкали в шов.

– Теперь порядок, иди грейся. Шурку через полчасика пришли.

Я выполз – и тут вспомнил про Фомку. Нельзя птицу в мокром трюме оставлять, мало ли что дальше будет.

Фомка сидел тихо в гнёздышке, совсем сухой, но в руки сразу пошёл, как я только позвал его: «Фомка, Фомка». И пока я лез по скобам, он весь распластался у меня на ладони, свесил больное крыло. Я хотел его в кубрик отнести, но вдруг он спрыгнул и побежал от меня, вскочил на планширь. Сидел на нём нахохленный, отставив крыло.

– Ну что, Фомка, – сказал я ему, – иди, штормуйся, как можешь.

Волна накатила, захлестнула планширь, а когда схлынула – Фомки уже не было. Я испугался, пробрался к фальшборту. Фомка лежал на крутой волне, сложив крылышки, клювом и грудкой к ветру – как настоящий моряк. Всё-таки он выбрал штормящее море, а не трюм, где ему и сытно было, и тепло. Плохи, должно быть, наши дела, я подумал. Потом заряд налетел, и больше я Фомки не видел.

Под кухтыльником кто-то отвязывал помпу, тащили шланги. Я в гальюне напялил чей-то рокан, выскочил им помогать. Шурка тут был, Васька Буров и Алик.

– А где ж другие?

– Где надо, – сказал Шурка. – В кубрике у механиков натекло. По колено, шмотки плавают. Вот до чего картины доводят. Ещё не дай бог в машину просочится.

– Не дай бог, – сказал я.

– А чего особенного? Вполне могло и в машину.

– Погибаем, но не сдаёмся, – сказал Алик.

Васька на него заорал.

– Плюнь три раза, салага. Плюнь сейчас же!

Алик плюнул.

– Не соображаешь, так помалкивай.

Потащили помпу к вожаковому трюму. Под ногами елозили доски, рыбодел, каталась пустая бочка. Мы спотыкались, падали и снова тащили. Потом опустили шланг и стали качать прямо на палубу – двое на одном плече, двое на другом.

Васька покачал, покачал и спросил:

– Бичи, а бочки-то – со шкантами? [59]

– Это к чему ты? – спросил Шурка.

– Дак если они заткнутые, они и держать будут, воду не пустят.

Мы бросили качать.

– Это у бондаря надо спросить, – сказал Шурка. – А где он, бондарь? У механиков там качает. Хрен знает. Которые со шкантами, а которые и без шкантов.

– Они же всё равно немочёные, – сказал Алик.

И верно, немочёная бочка, хоть и заткнутая, всё равно пропускает.

– Немочёные, дак теперь намочились, – сказал Васька. – Зря качаем.

Шурка подумал и заорал на него:

– А ну тя в болото, сачок! Я лично тонуть не собираюсь. – И сам закачал как бешеный.

В это время из рубки крикнули:

– Помпу – к машине!

До нас это как-то не сразу дошло.

– А трюма?

– Сказано вам – к машине!

– Дождались, – сказал Васька. – Доехали. А всё ты, салага, накаркал: «Погибаем, погибаем…»

Шурка уже тащил помпу от люка. Я выбрал шланг, крикнул туда, в темень:

– Серёга, жив там?

Ответа никакого. Я испугался до смерти – захлебнулся он там? Или бочками задавило?

– Серёга, гад полосатый!

– Ау! – как из могилы донеслось. – Скоро вы там?

У меня от сердца отлегло.

– Какой скоро! – сказал я ему радостно. – Только начинается.

– Мне сидеть?

– Вылазь.

– Пластырь не будете заводить?

– Вылазь, в машине вода.

Он загромыхал там бочками.

– Зачем же мы с тобой сидели, Сеня?

– Выберешься один?

– Да выберусь… Но сидели, спрашивается, зачем?

– Ладно тебе… Люковину задраишь?

– Да уж задраю. Но учти, Сеня, так ты мне и не ответил.

Я побежал помогать с помпой. Мы её протащили в узкости, между фальшбортом и рубкой, отдраили дверь в коридор. Комингс тут – чуть не до колена, и пока мы эту дуру перетаскивали, все руки себе пооборвали. Но сразу же и забыли про них.

Из шахтной двери пар валил, а сквозь пар мы увидели воду – чёрную, в мазутных разводах. Пайолы кое-где всплыли и носились с волной. Именно с волной – море разливанное бушевало в шахте: то кидалось на переборку, а то накатывало на фундамент, и тогда из-под машины пыхало паром. Даже дико было, что она ещё работает, стучит…

Выходной шланг вывели за дверь, на палубу, а входной опустили в шахту. До воды он не доставал.

Из пара выплыл Юрочка – по колено в воде, но, как всегда, полуголый.

– Олухи, шланг наростить не сообразили?

– Чем его наростишь? – спросил Шурка. – У тебя запасные есть?

– А нечем – так на хрена тащили? От главного покачаем.

– А что ж не качаете?

– Как это не качаем? Сразу и начали, как потекло.

«Где же ты был, сволочь? – хотелось мне его спросить. – Где ты был, когда “потекло”? Сидел небось на верстаке, вытачивал какую-нибудь зажигалку, пока тебе уже пятку не подмочило. А когда спохватился, так “деда” позвать духу не хватило, сам решил откачать, а сам ты толком не знаешь, как водоотлив включается».

– Чего ж теперь с помпой-то – спросил Васька. – Опять двадцать пять, назад волоки?

– А кто вам её велел сюда переть?

– Бичи, – сказал Васька, – лучше я спать пойду.

Из-за машины вышел «дед» – тоже весь в пару, но в пиджаке, с галстуком.

– Куда помпу отсылаешь? – сказал он Юрочке. – Прошляпили мы с тобой, так пусть хоть вручную помогут.

Это он потому сказал «мы с тобой», что на вахте моториста «деду» тоже полагается быть – не всю вахту, но заходить, поглядывать. А «дед» сначала кино смотрел, а потом бегал меня искать. Но шляпил-то, конечно, он, Юрочка.

– Так шланг же у них не достаёт, Сергей Андреич.

– Вёдрами пусть почерпают.

– Гуляйте с вашей техникой, – сказал Юрочка.

Опять мы эту дуру перетаскивали через комингс. Но уж до места не тащили, затолкали в угол, лишь бы проходу не мешала. Стали вёдрами черпать – один внизу набирал, двое на трапе передавали, четвёртый с ним бегал к двери, выплёскивал на палубу.