Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич

– Есть! – заорал я «деду». – Работает кончик!

Обе бухты стали разматываться. «Дед» кинулся ко мне, сграбастал одну в охапку и понёс к поручням, швырнул вниз.

– Держи, Страшной! Это тебе ходовой. – Потом вторую: – Это тебе – коренной. Плотик приготовили?

– Плотик? Это сейчас, это у нас быстренько!..

– Мать вашу!.. Сами вы синбабы. Нет чтобы дело сделать…

Я только следил, чтобы леер прошёл по всем поручням без задева.

– Пошли, – сказал «дед». – Или ты сомлел?

– Немного.

– Всё равно вниз иди, не стой на ветру. Мы ещё жить собираемся!

Я сошёл за ним на палубу. Кто-то там на полатях возился, скидывал поводцы с плотика, и боцман причитал, чтоб добром не раскидывались, аккуратно бы складывали в капе. Наконец стащили плотик, привязали к ходовому концу штертом, вывалили за борт. И плотик исчез из глаз, ребята лишь потихоньку подвирывали к себе коренной конец. Потихоньку – это так только говорится, с каждой волной его рвало из рук, и весь он обвис примёрзшими варежками.

А я ничего не делал. Вот просто сел на трюм, держался за какую-то скобу и смотрел. И никто не орал на меня, что я сижу, ничего не делаю. Бондарь и то не орал. Ну, я своё дело сделал. А теперь посижу, на других посмотрю.

Леера у них рвались из рук, возили их по палубе, били животами об фальшборт.

– Васька! – орал дрифтер. – Буров, ты где там сачкуешь? У тя брюхо-то моего потолще, давай вперёд, амортизируй!

Васька, конечно, сзади сачковал. Но вылез самоотверженно.

– Ох, бичи, что ж от моего брюха-то останется? Шибает!

– Стой там, ничего, амортизируй!

Дрифтер с «дедом» над всеми высились. Похоже было, они-то и держали концы, остальные только «амортизировали». Вдруг Васька закричал:

– Стой! Стой, бичи, дёргают! Сигнал дают – плотик назад тащить. Вирай теперь ходовой!

Потащили. Кто-то спросил:

– Пустой идёт?

– Вроде нет, потяжелее стал.

– Сидит в нём какая-то личность!

Боцман выскочил из этой оравы, сложил ладони у рта:

– Мостике! Прожектор – на плотик!

В рубке грохнула дверь, кто-то забацал сапогами – к верхнему мостику.

Луч побежал – по вспененной злой воде, по чёрным оврагам – и в секучих брызгах нашарил плотик. Как будто схватил его рукою – крохотный плотик, белый с красным… И человека в плотике.

Весь он был чёрный, только мех белел вокруг лица и на манжетах. Уже видно было, что руки у него без варежек и как он вцепился в петли и жмурится от прожектора.

– Полундра, ребята! – сказал «дед». – Человека не разбить. Натяни оба конца.

Плотик уже был под бортом и снова отошёл. Выжидали волну. А несчастный шотландец болтался – то вверх, то вниз, – выпадал из луча, и снова его нашаривали.

– Дриф, – позвал «дед». – Давай-ка мы с тобой, они концы подержат.

Они вдвоём стали к фальшборту, перегнулись. Остальные назад отошли, упёрлись ногами в палубу, спружинивали концы. «Дед» командовал:

– Левый потрави… Теперь правый помалу.

– Держу! – дрифтер взревел.

– Держи, не упусти! Вот и я держу…

Они рванули разом, и шотландец прямо взлетел над планширем.

– Скользкие рокана у них, – сказал дрифтер. – Как маслом облитые.

«Дед» перехватил шотландца под мышки, рванул на себя и повалился с ним на палубу. Бичи кинулись поднимать.

– Куда! – заорал «дед». – Концы держать, сами встанем.

«Дед»-то поднялся, а шотландец так и остался сидеть под фальшбортом, только ноги поджал, чтоб не отдавили.

– Алексеич, – позвал «дед». – Сведи человека в салон. Вишь, он мослы не волочит.

Шотландец мне улыбнулся – как-то виновато, замученно. Лицо у него было как мел. Поднял руку – всю в крови, содранная кожа висела клочьями. Что-то сказал мне, я не понял. Что я там по-английски знаю?

– Хелло! Плиз ин салон.

Он помотал головой: нет, не пойдёт никуда. Волна его залила по пояс, он в ней пополоскал руку и показал мне – самое лучшее лечение. Ну что с ним сделаешь?

– Да пусть сидит, – сказал дрифтер.

Второй ещё как-то благополучно прошёл, а с третьим пришлось-таки поуродоваться. Он сам два раза прыгал на борт и срывался, пока его дрифтер не поймал за локоть. Так он его и кинул, за локоть, лицом в палубу. Мы с Аликом растормошили шотландца, подтащили к фальшборту, усадили с тем, первым, рядышком. Понемногу он очухался, стал помогать ребятам.

Последним тащили ихнего кепа. Он маленький был и цепкий, как обезьяна. И смелый. Как подвели плотик, он весь подобрался, переждал волну и прыгнул. Просто снайперский был прыжок – руками и животом на планширь. Он бы, пожалуй, и через планширь сам перелез, да Васька Буров ему помог некстати – схватил за штаны сзади и перевалил головой книзу. Как-то не учли, что кеп.

Васька потом вспоминал:

– Не склеилась у меня на флоте карьера. Голова-то лысая, а до боцмана так и не дослужился. Но есть достижение: кепа за кормовой свес держал! Правда, не нашего, шотландского…

Кеп привёл себя в божеский вид и подал знак рукою: всё, мол, никого там не осталось. Дрифтер вытащил нож – обрезать концы.

Кеп что-то сказал своим. Они встали, держась друг за друга, глядели на свою «Герл Пегги». Она уже отплывала от нас. Прожектор иногда её ловил и снова упускал. Кеп расстегнул капюшон, откинул на спину. Голова у него была лысейшая, как шар. Как у нашего кепа. И все они тоже откинули капюшоны, постояли молча, крестились.

– «Герл Пегги» – карашо? – дрифтер спросил жалостно.

Кеп-шотландец кивнул и снова перекрестился.

Потом пошёл в салон. Сам, никто его не повёл. Он наши СРТ знал, знал, поди, где что находится. Остальные шотландцы за ним. Самого первого, который на ногах едва держался, двое вели под руки.

Я поглядел – «Герл Пегги» уже пропала из виду. Только гудок ещё доносился прерывисто. Это они нарочно оставили, чтоб никто на неё в темноте не навалился. Как будто живая тварь жаловалась на свою погибель.

В салоне, конечно, все наши набились – стояли в дверях, жались по переборкам. Шотландцы сидели все в ряд, на одной лавке – с красными лицами, такими же, как у нас, только вот глаза были другие. И чем-то у всех у них одинаковые – хотя кто помоложе был, кто постарше, а кеп так совсем пожилой, лет за полста наверняка. Я даже сказать вам не берусь, что у них было в глазах. Как у молочных телят, когда у них ещё плёнка голубая не сошла. Как будто они чего-то не знали и не хотели даже знать. Прожитой жизни не чувствовалось. Как говорил наш старпом из Волоколамска – правда, про норвежцев: «Лица их не облагорожены страданием».

Кандей с «юношей» обносили их мисками с борщом. Они улыбались, кивали, но есть не спешили – показывали на своего раненого. Кто-то уже за третьим штурманом сбегал, и он из рубки приволок свою наволочку.

– Волосан ты, – сказал Васька Буров. – На кой ты всю наволочку тащил? Чем ты его лечить собираешься, зелёнкой? Так и принёс бы в пузырьке, с этикеточкой, оно и красиво.

Раненый шотландец взял пузырёк, разглядел этикетку и кивнул. Третий ему стал прижигать руку ваткой, а они все внимательно смотрели. Тот морщился, вскрикивал, но как будто даже понарошку.

– Оу! Ау! Ой-ой! – и улыбался.

Третий ему кое-как намотал бинтов, и он, конечно, всем показал, какая прекрасная бинтовка, какая толстая, сенк ю вэри мач.

Тогда они стали есть. Совсем как и мы, штормовали миски у груди. Только раненый не мог, его товарищ кормил из своей миски. А тот дурачился – набрасывался всей пастью на ложку, и нам подмигивал, и языком цокал, – оу, вкуснотища какая, только мало ему достаётся, жадничает, мол, кореш, себе ложку полнее набирает.

Димка что-то сказал ихнему кепу. Тот слушал его, наклонив голову, потом ответил – длинно-длинно. Димка уже с середины стал отмахиваться – не понял.

– Такой английский я первый раз слышу.

Шурка сообразил:

– «Маркони» надо позвать. Он с ихним «маркони» как-нибудь договорятся.

Побежали за «маркони». А мы пока глядели на них и лыбились. Что ещё прикажете делать?